У моей родственницы было очень мало личных вещей; ее одежда и постельное белье вместе с несколькими безделушками и книгами лежали в спальне, в которой я видел ее тело. Она не оставила по себе никаких иных следов; как если бы жила здесь как смотритель дома и не наложила на него своего отпечатка.

Я обошел все, от мансарды до сырого и темного подвала, прошел до конца каждый коридор, заглянул в каждый укромный уголок, в каждую щель, и нигде не испытывал ни малейшего страха или ужаса; я не видел призраков, не слышал странных звуков. Здесь было всего лишь уныло и угрюмо, мрачно и странно безжизненно. Ощущение того, что все здесь мне знакомо, потускнело. У меня не возникало новых, более отчетливых воспоминаний, и я мог только предположить, что бывал здесь мимолетно и в самом раннем детстве. Теперь я был точно уверен, что никогда здесь не жил. Но ощущение того, что в комнате в конце коридора сидит та наводящая ужас женщина, по-прежнему оставалось очень живым и ярким, и, проходя там, я невольно сжался и остро почувствовал рядом с собой присутствие кого-то, кому я крепко сжимал руку и за чьей юбкой прятался.

Наконец я вернулся в мансарду, желая еще раз полюбоваться на вересковые пустоши и задаваясь вопросом, смогу ли я хотя бы на первое время обосноваться в этом помещении. Я мог бы обставить эти пустые комнаты своими немногими простыми вещами, и здесь были свежий воздух и яркий свет, отсутствовавшие в остальной части Холла.

Это случилось, когда я смотрел сквозь грязную оконную створку на грачей, круживших над верхушками деревьев, и уходящую вдаль лиловую полосу вересков. Поглядев налево, я увидел серые каменные стены строения, которое мельком заметил с тропы между деревьями при первом моем визите сюда, теперь я увидел наверху остроконечной крыши старинный колокол и понял, что передо мной — принадлежащая Холлу часовня, которую упоминали те мужчины в гостинице.

Горничной нигде видно не было, дом был абсолютно тих, когда я пробежал по нему и вышел через обнаруженную ранее боковую дверь в маленький внутренний дворик, а оттуда — через деревянную калитку прямо к заросшим травой тропинкам и кустарнику на задах Холла. Отсюда я продрался, кое-где по колено в зарослях и колючих кустарниках, к тропинке под деревьями и пошел по ней со смесью любопытства и дурного предчувствия. Солнце только что село, небо начинало темнеть. С востока надвигались тяжелые тучи.

Раз я оглянулся назад. Я увидел боковой фасад Холла, ограждающую его стену и дымовую трубу, но окон там не было, и вряд ли меня кто-нибудь заметил.

Внезапно откуда-то донесся резкий крик черного дрозда, и он, хлопая крыльями, низко пролетел через подлесок. Грачи закаркали, кружась над верхушками вязов и рассаживаясь по веткам. Но ветер стих, а воздух на этой узкой заросшей тропинке под нависающими ветвями деревьев был практически неподвижный и даже спертый.

Затем я вышел на небольшую лужайку и в тот же миг увидел прямо перед собой часовню — темную, застывшую и тихую, казавшуюся зловещей в последнем свете дня. Перед низкой дверью была установлена железная решетка — я почти не сомневался, что она окажется запертой на висячий замок, но стоило к ней прикоснуться, как она тут же поддалась, распахнувшись со скрежетом на ржавых петлях.

Перед деревянной дверью я замешкался, ощутив внезапный холод, как если бы на меня упала тень, и кто-то невидимый и враждебный стоял всего в нескольких футах слева от меня.

Но я собрался с духом, призвав всю решимость, что у меня была, до самой последней капли, поскольку твердо знал, что это всего лишь реакция на некое тоскливое настроение времени суток, меркнущий свет и мое одиночество в этом жутковатом месте.