– Но ты сенешаль. Он должен тебя слушать.

– А он не слушает, – Тизон пожал плечами. – Он лорд. И может всё.

Грегори больше не заговаривал о шотландцах и не задавал вопросов, довольствуясь тем, что слышал в зале, стоя у Тизона за спиной. А ближе к концу весны набеги участились настолько, что и сам Генрих решил наконец собрать совет, состоявший из него, сенешаля, главы ополчения и казначея.

– С шотландцами бесполезно воевать, – говорил казначей, младший брат Генриха и Роббера, Джон Вьепон. – Ты им в нос, они тебе в бок. Они уже не те, что были раньше. Их будет не так просто выкурить из крепостей, которые мы же и научили их строить.

– И у нас нет людей, – поддержал его глава ополчения, Седерик. – Слишком поздно, мой лорд. Крестьяне бегут. Сейчас мы уже никого не соберём.

– Скажи им, – Грегори толкнул Тизона в бок, и тот сердито посмотрел на него. Будущий барон позволял себе много и скрывал это слишком плохо, будто напрашивался на хорошую порку, но Тизон всё равно продолжал его баловать. – Скажи! – упрямо повторил Грегори.

– Сенешаль Тизон?

Тизон на секунду поджал губы, потом быстро произнёс:

– Нужно заключить договор с Элиотами.

На несколько секунд в зале воцарилась тишина. Тизон глубоко вдохнул и продолжил:

– Нужно разжечь войну между кланами. Зажмём Армстронгов в тиски. Если Элиоты ударят им в спину, то могут рассчитывать на обширные земли по ту сторону от границы…

– А если Элиоты вообще не захотят иметь с нами дела? Или, лучше того, объединятся со своими братьями по языку и направят войско против нас?

Тизон только пожал плечами.

– Ты спросил, я сказал, – ровно ответил он.

В тот день совет разошёлся, так ничего и не решив, а на следующее утро Генрих приказал послать гонца к Элиотам, чтобы предложить им мирный договор.

Ещё через неделю гонец вернулся и принёс оскорбительный отказ – что никак не могло улучшить настроения наместника. Набеги продолжались, крестьяне готовы были взбунтоваться, и в самом начале лета Генрих приказал начать сборы, рассчитывая до середины лета выдвинуться в поход.

Глава 16

Шло лето 1217 года, и Милдрет, дочери Брайнена Элиота и Элизабет Уоркли, уже исполнилось четырнадцать, когда жизнь её, во второй раз за то время, пока она помнила себя, и в третий с её рождения, сделала крутой поворот.

Первый поворот Милдрет не помнила, потому что тогда ей не исполнилось ещё и года. Об этих событиях ей рассказывала сестра Мартина много позже: о том, как её мать, довольно знатная саксонская дама и уже три года как вдова барона Уоркли, явилась в аббатство Дандренон под покровом ночи и слёзно просила взять на воспитание младенца, не спрашивая, кто его отец.

В таком визите ничего удивительного ни аббатисса, ни другие монахини не усмотрели – здесь много было тех, кто с младенчества находился под защитой монастыря. Милдрет взяли на воспитание, согласившись оставить при ней некоторое количество личных вещей, которые передала ей мать – резную шкатулку, в которой лежал амулет с незнакомым гербом, серебряный кинжал и письмо.

«Моя милая Милдрет, мне жаль, что я не могу остаться с тобой. Обстоятельства разлучают нас и вынуждают меня отказаться от тебя, но я всегда буду помнить, что ты моя дочь, и всегда буду тебя любить».

Только из письма девочка и узнала, что именем, данным ей при рождении, было имя Милдрет, потому как монахи с детства окрестили её именем Катрина, и на это имя она и отзывалась первые десять лет своей жизни.

Имя Катрина она никогда не считала своим.