— Честно?

— Ну а как же еще, Сергей?

— Ну тогда так скажу. Что работу нам это облегчило — да, это порадовало. Но в целом… Тяжелое чувство, товарищ полковник.

— Согласен, — кивнул Зинченко. — Но все-таки почему?

— Потому что сидели люди буквально рядом со смертью, но сидели до последнего. Может и так, что ехать большинству из них было некуда, но я думаю, что дело в другом. Вот эти их квартирки в хрущевках — это все, что у них есть. Вот и цеплялись до последнего — за это свое. Там вся их жизнь, и другой не светит. Там — понятно, там знакомо. Там, при том, что и змеи где-то совсем близко — какая-то иллюзия безопасности. А сейчас вот идут — как перекати-поле, которое ветер степной гонит… Знали, чувствовали, что будет именно так — но все-таки надеялись, что, может быть, под крышей своей ненадежной все это переживут…

Не поспоришь, подумал полковник. Так оно и есть. Как будто обрушили вокруг людей хлипкие стены их призрачных крепостей, сорвали латы-доспехи, оставив голыми и беззащитными, вынуждая жаться сейчас друг к другу на проезжей части, вместо того, чтобы идти к метро, подальше от опасности, подальше от сумасшедшей катавасии, которая вот-вот затеется, и от игры со смертью, которая закончится неведомо чем.

— Видите, куда почти все они смотрят? — Пашинян невесело усмехнулся. — Сюда же. Не вперед, не туда, куда им идти, где наши «дирижеры» им инструкции раздают — а сюда. На эти свои «хрущобы», на эти свои квартирки.

— Потому что не знают, вернутся ли, — мрачно проговорил Зинченко.

— А мы?

— Что мы?

— А мы знаем? Что они сюда вернутся?

— Непростой вопрос, Сергей. Зато ответ на него простой — не знаем. Но в том наша задача и состоит: сделать все, абсолютно все, чтобы вернулись. Чтобы было куда возвращаться.

Старая женщина шла, не поднимая головы и прижимая к груди облезлого рыжего кота. Ни чемодана, ни сумки, ни даже рюкзачка за спиной — почти обязательного атрибута нынешних старушек в их нескончаемых походах по магазинам.

— Ольга Александровна, — Телешов поравнялся с ней.

— Сережа! — Она подняла голову, и он увидел, что на щеках ее блестят слезы.

— Давайте я кота понесу, хотя бы до Таллинской, — предложил он, протягивая руки.

Старушка еще сильнее прижала животное к себе. Кот жалобно мяукнул.

— Нет, Сереженька, спасибо. Барсик и так, бедный, весь на нервах. Он же у меня из дому никогда не выходил. И вдруг все это: шум, громкоговорители, народ на улице… Бедный… — Она погладила кота по рыжей голове. — Так что мы уж лучше вместе. Так, Барсюшка?

Кот снова мяукнул и ткнулся носом в морщинистую руку хозяйки.

Они вышли на проезжую часть улицы, где уже стояли сотни людей, все никак не решавшихся двинуться туда, куда им предписывали идти распоряжения МЧС. Хорошо, что выключили громкоговорящую, подумал Телешов. Сейчас с людьми разговаривали спасатели, отдавали команды, отвечали — в меру своих сил — на сыпавшиеся отовсюду вопросы. Все-таки живые голоса, живые лица. А взорвавшие предрассветную тишину металлические команды матюгальников — это был слишком похоже на…

Похоже на что? Действительно, на что? Наверное, на войну, сказал он себе. Хотя кто же из них знает и помнит, что такое война? Разве что две-три блокадницы, доживавшие свой век на этом несчастном треугольнике. Однако память — глубинная, ставшая биологической память — живет все-таки в каждом из нас. В старых и молодых. Сколько лет прошло, да и поколений уж сколько сменилось — а живет.