|
Сейчас он слился с ними, слился с самим малышом, со всем существом его, сейчас он был им, сейчас уже его сердце сжимала ледяная рука космического одиночества, и его невидящие глаза смотрели на мир, в котором ему не было места. В одно мгновение он почувствовал бездонную боль этого крошечного существа — боль давно притупившуюся, давно знакомую, давно привычную, и от того еще более страшную. Боль эта сдавила ему сердце, и Сергею показалось, что оно остановится, что оно просто не захочет биться, потому что всего этого слишком много для взрослого сердца: всего этого одиночества, скорби, забытости, ненужности и заброшенности.
В одно мгновение Сергей взглядом сказал мальчонке в окне все: что он не забыт, что он не один, что он любим — Сергей влил в его глаза и в маленькую его душу всю любовь, которая в этот лучший, главный, первый день его жизни через край наполнила все его существо, умершее, казалось, для всякой любви. И так много ее было, так много этой любви — слишком много для одного. Сергей взглядом умолял мальчонку взять малую ее толику, если уж он не может взять всю эту любовь целиком, отогреться, растаять, ожить… В этот момент ему показалось, что мальчонка едва заметно кивнул. Чуть-чуть. Может быть, это снова была всего лишь причудливая игра теней, но Сергей мог поклясться, что они поняли друг друга и договорились обо всем. В следующее мгновение он уже бежал к подъезду. Он не слышал крика Алины, позвавшей его по имени, не слышал разразившегося проклятьями Кремера, не видел стоявших перед ним фигур с дробовиками — он просто скользнул между ними, как тень. Скользнул как тень — и тенью растворился в распахнутой пасти проклятого дома.
3
Сергей едва скрылся в полуосвещенном проеме двери подъезда, как Кремер, схватив за плечо ближайшего МЧС-ника, заорал: — Брезент, быстро! Трое спасателей тут же бросились в сторону Казанской, где вдоль тротуара стояли грузовики с подручным инвентарем. Майор, став чуть впереди Алины, смотрел, как фигура Телешова мелькает в застекленных проемах лестничной клетки. Между первым и вторым. Между вторым и третьим. — Спокойно, Аля, спокойно, — бормотал Кремер. — Хорошо Сережка идет, как крейсер идет Сережка, все нормально, Аля… Ни он, ни Наговицына не обратили ни малейшего внимания на это «Аля» — вместо привычного «Алина Витальевна». Не моргая, они смотрели наверх, на светившиеся слабым светом окна подъезда. Туда же, наверх, были направлены взгляды и всех остальных. Кремер на мгновение обернулся, сверкнув глазами: — Где брезент? — Здесь, — отозвался один из спасателей, притащивших свернутое в трубку брезентовое полотнище. — Так раскручивай, мать ее брезентухи — живо! Майор снова развернулся. Фигуры Телешова видно не было. — Где? — отрывисто спросил Кремер, не поворачивая головы в сторону Ламанчи. — Был между третьим и четвертым, — пересохшими губами проговорила Алина. — Дальше не знаю.
Он влетел в прихожую и ринулся было вглубь квартиры, но тут же опомнился, вернулся и закрыл входную дверь. Они могут еще быть в подъезде. В любой из квартир, из тех, что нараспашку. Нет гарантий, куда побегут. Есть ли они здесь? А какая разница, подумал он. Да и вряд ли — ведь мальчонка жив. Он помотал головой, пытаясь понять, где должен быть ребенок. — Малыш! — позвал Телешов. Молчание. Ну не почудилось же мне, подумал он. Я же не просто его видел. Я говорил с ним. Хрущоба-двушка. Классика. Все окна на фасад. Кухня? Одним прыжком он оказался в кухне — никого. Гостиная — и дверь в спальню. Господи, у них здесь что, война была? Журнальный столик лежал на полу, жалобно задрав все три ножки. |
