Вход в нору был единственным путем наружу, а именно оттуда летели убийственные обжигающие струи и валили пары газа. Но и в самом логове этот газ заполнил уже все уголки, от пола до потолка. Разинутые пасти, жадно хватавшие воздух, которым уже невозможно было дышать, дергающиеся трещотки, не издающие ни звука, потому что все они сплелись сейчас в единый комок тел, нервов и страха, в котором невозможно было пошевелиться. И этот страх — коллективный, парализующий с большей силой, чем даже газ, лишивший их всех органов чувств — делал пребывание в логове невозможным. Снаружи могла быть смерть, — да нет, снаружи и была Смерть! — но там существовала хотя бы возможность глотнуть воздуха, возможность увидеть врага, возможность атаковать и, может быть, прорваться.
Из норы ринулись сначала те, кто был поблизости от входа, в основном молодняк. За ними рванулись и остальные, давясь, протискиваясь, забивая проход своими телами. Часть из них тут же попала в лужи обжигающей жидкости — и те, кто оказался в них, дергались и извивались, уже не в силах спасаться бегством. С выжженными глазами, с опаленной глоткой, они исходили в конвульсиях — а по их телам скользили другие, прорываясь вперед, одержимые одним лишь импульсом: бежать, уйти, выжить. И если надо — убить. Но убить для них всегда было самой несложной задачей.
Теперь в логове оставалась одна Мать. Она не дергалась, не извивалась в сумасшедшей пляске, хотя жидкость и ядовитые пары лишили и ее, как и всех остальных, возможности хоть как-то ориентироваться в пространстве. Те, дальние ее сородичи — обитатели другого гнезда — уже погибли, едва ли не все, она это чувствовала, но сейчас это не имело никакого значения, потому что сигналы, доходившие до нее оттуда, перекрывались колоссальной волной страха, исходившего от ее собственного потомства, ринувшегося из уютного некогда дома туда, где ждала их Смерть. Звериным чутьем, звериной своей верой она надеялась, что погибнут не все, она видела , — и не ослепшими от спирта глазами, а внутренним, безошибочным зрением — что десятки ее потомков прорываются сквозь обжигающую влагу. Поэтому сейчас она, стараясь не шевелиться, лежала в норе, всматриваясь туда, где они рвались к жизни. Лежала, даже не чувствуя, как шкура лохмотьями слезала с нее, а едкая жидкость проникала во все поры ее тела.
— В лабораторию, — коротко сказал Бардин. — И чтобы результат немедленно.
Один из фээсбэшников, приведших Кремера в бардинский автобус, выскочил из машины с рюкзаком в руках.
— Открывать только не торопитесь! — крикнул вслед ему майор.
— Они знают, — ответил Бардин. — К тому же там рентген.
— Я и без рентгена могу рассказать, — фыркнул Кремер.
— Я тоже, — холодно отреагировал подполковник. Он достал сигареты и протянул пачку майору. Оба закурили.
— Сварили вы нам супчик, Петр Андреевич, — задумчиво проговорил Бардин. — Прямо скажем, змеиный супчик. Расхлебывать — не расхлебать.
— А я его не варил, — с вызовом ответил Кремер. — Ваши-то соколы, что мне руки крутить тут как тут оказались, где раньше были?
— Пасли мы его, — хмуро ответил подполковник. — Плотно пасли.
— Да уж куда как плотно, — не унимался майор. — Вы вон парню тому, МЧС-нику — а лучше родителям его — расскажите про то, как пасли да куда выпасли.
— Хватит, майор, — холодно произнес Бардин. — Наш прокол есть наш прокол. За него нас будут поперек шерсти гладить. А ты?
Внезапно и без предупреждения перейдя на «ты», подполковник встал и повернулся к окну.
— Афган с Чечней все никак не отыграли? — резко бросил он, глядя на Кремера сверху. |