Да, все-таки лучше тотчас отправиться в Ирландию, покончить, решить все. Безумное волнение охватывало его при мысли, что он вернется к Тото свободным!

Они поскитаются месяца три; он два года не брал отпуска — ему дадут три месяца. Из Вены можно проехать в Будапешт, — летом там чудесно, — потом спуститься к Эгейскому морю и поплавать вместе… вместе!

Он поднялся и заходил по комнате, закуривая одну папиросу за другой. Он распахнул окно, и снег ворвался в комнату.

Как глупо, что он не освободился уже несколько лет тому назад, не заставил Алтею дать ему свободу! Он мог бы сразу жениться на Тото и увезти ее куда-нибудь на солнце; их совместная жизнь началась бы гораздо раньше.

Он вспомнил, как она прижимала его руку к своему сердцу, — как шептала, касаясь губами его губ: "Крепче! Крепче!"

Глава XVIII

— Это ускорит дело! — говорил Ник.

— Сколько времени ты проездишь?

— Недели две, может быть, месяц!

Тото сидела на маленькой скамеечке у ног Ника. Тут она встала на колени и заглянула ему в лицо.

— А если… если ты не поедешь и предоставишь все адвокатам — на сколько времени может это затянуться… пока ты не будешь свободен?

— Не знаю, радость моя…

Тото чуть улыбнулась.

— Все мое настоящее сейчас в моих объятиях — вот только кусочек спины не могу захватить, а если ты уедешь — настоящего у меня совсем не будет, и будущее — самое неопределенное.

— Я хочу быть свободным, хочу иметь право добиваться твоей руки, хочу жениться на тебе, чтобы ты была со мной всегда — в настоящем и в будущем, — торопливо убеждал Ник.

— Сейчас для нас такое чудесное, дорогое-дорогое время, — мечтательно продолжала Тото, — я просыпаюсь и знаю: в четыре часа или в три, если это скучное английское правительство сможет обойтись без него, он будет здесь… И мы начнем с того, что будем целоваться, потом будем говорить, говорить, потом будем пить чай со Скуик, а чай он пьет с двумя кусками и с ломтиком лимона — иноземный фрукт, очень-очень дорогой в разоренной войной Австрии, — но он на это и внимания не обращает, — ужасно беспечный человек, когда дело касается лимона! Потом чай кончен, стемнело, и Скуик засыпает, и мы шепчемся, и он закуривает папироску, а я обозреваю, все ли мои владения в целости! Вот, например, ямочка на затылке, где такие густые волосы? Благополучна ли она? Надо спросить, не носил ли он чересчур тесные воротнички? Они всегда сидят на нем так прекрасно, что я начинаю тревожиться, понимаете? О, Ник, я кажусь тебе совсем дурочкой, да?

— Вот это замечание первое вызывает у меня сомнение в твоей мудрости; ну, продолжай, рассказывай, что бывает дальше?

— Несколько похоже на наставления, которые даются на нотах шопеновских ноктюрнов: con passione, molto sehtimentale! Почему гораздо легче говорить откровенно, ничего не тая, в сумерки, чем утром или днем? Отчего в темноте два человека чувствуют себя такими близкими-близкими? Кажется, в полдень я бы не решилась сказать тебе, как говорю сейчас: "Я люблю тебя, я люблю тебя, каждый мой кусочек любит тебя, хочет тебя… И мои мысли идут к тебе, все желания связаны с тобой. Я обожаю тебя… я чувствую каждое твое прикосновение…"

Скуик молча признала сложившееся положение. Она была очень слаба и хотела лишь одного: чтобы Тото была счастлива, а Тото так и излучала счастье.

Появление Темпеста освободило старуху от многих тревог, главное — от подавляющего чувства ответственности, которое не покидало ее с того момента, когда Тото, доверчивая и радостная, свалилась ей как снег на голову.