Когда я столкнул Джампаоло Тинари со стены и тот упал, ударившись головой о бетон, и потом ему зашивали лоб, из школы позвонили домой.

В учительской преподавательница говорила маме:

— Он похож на человека, который ждет на вокзале поезд, чтобы уехать домой. Он никогда никого не задевает, но если кто-то заденет его, орет, краснеет от гнева и швыряет все, что попадется под руку. — Учительница растерянно опустила глаза. — Иногда он пугает. Не знаю… Я посоветовала бы вам…

Мама повела меня к профессору Масбургеру.

— Вот увидишь. Он очень многим детям помогает.

— А сколько я там должен пробыть?

— Сорок пять минут. Два раза в неделю. Согласен?

— Да. Это немного, — ответил я.

Если мама надеялась, что таким образом я стану как другие, я не возражал. Все должны думать, и мама в том числе, будто я нормальный.

Меня отвел туда Нихал. Толстая, пахнувшая карамелью секретарша впустила меня в помещение с низким потолком, где било в нос сыростью. Окно выходило на глухую серую стену. Комнату с орехового цвета обоями украшали старые черно-белые фотографии Рима.

— Сюда ложатся все, у кого есть проблемы? — спросил я профессора Масбургера, когда он указал мне на кушетку, обтянутую вытертой парчой, и предложил лечь на нее.

— Конечно. Все. Так тебе будет легче говорить. Отлично. Притворюсь нормальным ребенком без проблем. Не так уж трудно обмануть его. Я точно знал, что думают другие, что им нравится и чего они хотят. И если моих знаний недостаточно, то эта кушетка, на которую я лег, подобно тому, как теплое тело передает свое тепло телу холодному, передаст мне мысли ребят, лежавших тут до меня.

И таким образом я рассказал ему о другом Лоренцо. О Лоренцо, который стеснялся говорить с другими, но хотел быть как другие. Мне нравилось притворяться, будто я люблю других.

Спустя несколько недель после начала лечения я услышал, как родители о чем-то шепчутся в гостиной. Я прошел в кабинет. Вынул из шкафа несколько книг и приложил ухо к стене.

— Ну, так что с ним? — спрашивал папа.

— Сказал, что он страдает нарциссизмом.

— Как это понимать?

— Говорит, что Лоренцо не способен сопереживать другим. Все, что существует вне его эмоционального круга, оставляет его безучастным. Он думает, будто он какой-то особый и понять его могут только такие же, как он, особые люди.

— Знаешь, что я думаю? Что этот Масбургер просто дурак. Никогда еще не видел более ласкового ребенка, чем наш сын.

— Это верно, Франческо, но только с нами. Лоренцо думает, что мы тоже особые, а всех остальных считает ниже себя.

— Это что же — выходит, он сноб какой-то? Так и говорит профессор?

— Он сказал, что у него сильно преувеличенное самомнение.

Отец расхохотался:

— Повезло! А представляешь, если бы он сильно недооценивал себя? Ладно, хватит, заберем парня у этого бездаря, пока он и вправду не свернул ему мозги. Лоренцо — нормальный ребенок.

— Лоренцо — нормальный ребенок, — повторил я.

Постепенно я понял, как вести себя в школе.

Нужно держаться в стороне, но не слишком, иначе обратят внимание.

Я делался неприметным подобно сардине в банке среди других сардин. Мимикрировал, точно насекомое среди сухих веток. И научился сдерживать свой гнев. Я обнаружил, что в желудке у меня имеется некая емкость, и когда она переполнялась, я опустошал ее, изливая через ноги, гнев выплескивался на землю, в самое ее чрево, и сгорал там в вечном пламени.

Теперь никто больше не мог достать меня.

После начальных классов меня отправили в колледж Святого Иосифа, в английскую школу, где учились дети дипломатов, иностранных артистов, влюбленных в Италию, американских менеджеров и богатых итальянцев, которые могли позволить себе оплачивать пансион.