Я пыталась втолковать старшим, что брата нужно щадить. Когда мой лорд узнал об этом, он сказал, чтобы я не делала из сына тряпку Пресветлого, и я умолкла.

Порождения ночи часто навещали сына в грёзах. Тогда он кричал во сне, а я приходила в его спальню и ложилась рядом, гладя его волосы — цвета скорлупок спелых каштанов, как у меня. Он единственный из трёх был похож на меня, а не на своего отца. Он был мягче братьев: он больше любил звуки арфы и шелест книжных страниц, чем песнь клинков и отзвуки битвы. Ему по нраву были не рассказы отца о подвигах рыцарской юности, а мои песни о прекрасных девах, любви и верности. В зимней глуби его глаз — не отцовских, летних, зелёных и прозрачных, а синих, так похожих на мои — я видела отражение себя.

Когда минула его седьмая весна, мой лорд отвёз сына в столицу, в храм Сумеречного, дабы братья по Ордену испытали его дар. Экзекутор — правая рука главы Ордена — встретил нас у дверей: серо-фиолетовый плащ — как сгусток сумеречной тьмы, шрам на щеке — дар порождения ночи, бесцветные глаза — снег, лёд и мертвенный холод. И я вздрогнула, когда взгляд этих глаз остановился на мне.

Женщине не дозволено присутствовать на испытании, и я ждала в молитвенном зале с простыми людьми, которые заглянули зажечь свечи: за успех в денежных делах, за то, чтобы виновный в их бедах был покаран, за то, чтобы мужу или сыну дали сил не щадить врагов в сражении на чужбине. Сумеречного просят лишь об этом; здоровье, жизнь, любовь — удел Пресветлого.

Когда мой лорд вернулся, лицо его было мрачнее, чем небо в зимнюю бурю. Сердце моё сжалось, когда я увидела мокрые щёки сына, которого мой лорд вёл за руку; ещё больнее сжалось оно, когда муж отдёрнул руку, точно от змеёныша, и толкнул малыша ко мне.

— У мальчишки белое сердце, — бросил он, и слова его звучали приговором.

Я не выполнила своего предназначения. Я родила мужу не воина, но целителя — одного из тех, кого он презирал до глубины души. И я уже не могла подарить ему другого.

В замок мы возвращались в молчании. Сын притих, прижавшись ко мне, наблюдая за отцом; мой лорд хмурился, глядя в окно кибитки из умащенного маслом дерева, которую тянули четверо тяжеловозов.

Я хотела узнать, о чём он думает — и боялась это узнать. Я была более непригодна к деторождению, и мой лорд имел право просить о разводе. Король не отказал бы племяннику, а я бы отправилась в монастырь до конца своих дней. Я никогда больше не увидела бы детей: мой лорд подыскал бы им другую мать, а себе — другую жену, со здоровым чревом и широкими бёдрами. Она родила бы ему других детей, много других детей, и среди них наверняка оказался бы тот, кого одарил своей милостью не Пресветлый, а Сумеречный: такие встречались чаще.

Я верила, что мой лорд поступит так — ведь предназначение важнее любви.

Когда мы вернулись в замок, муж без единого слова покинул нас с сыном; позже я узнала, что он заперся в своём кабинете и никого не желает видеть. Сыновья встретили нас с младшим в малой зале, наперебой расспрашивая, как там, в столице — а я молча обнимала их, едва сдерживая слёзы, думая о том, что скоро мне придётся их покинуть.

Но мой лорд слишком любил меня.

И это тоже стало моей бедой.

Ночью мой лорд вернулся в спальню — как раз когда я неистово молилась, чтобы боги смилостивились надо мной. Я запнулась, но он молча встал на колени рядом со мной и знаком велел мне продолжить.

Когда я закончила, он всё так же молча подхватил меня на руки и бросил на кровать, и любил меня так же нежно и страстно, как той ночью в замке моего отца, одиннадцать лет назад.