Парменион вошел в сопровождении Аттала. Филипп подошел к убийце, положил руку ему на плечо. — Оставь нас, друг мой, — произнес он вкрадчиво.

— Как пожелаешь, государь, — ответил Аттал, сверкнув глазами.

Едва закрылась дверь, Филипп обернулся. Парменион стоял прямо, без доспехов, голубая туника облегала его поджарую фигуру, серый дорожный плащ спускался с плеч. Филипп всматривался в голубые глаза высокого спартанца.

— Как же тебе удается так молодо выглядеть, Парменион? Тебе ни за что не дашь больше тридцати, а тебе ведь… пятьдесят?

— Сорок восемь, государь.

— Ты питаешься по какому-то особому рациону?

— Ты хотел видеть меня, государь?

— Ты зол на меня, да? — сказал Царь, натянуто улыбаясь. — Что ж, я могу это понять. Выпей со мной немного вина. Давай же. — Какое-то время казалось, что спартанец откажется, но он взял кувшин и наполнил кубок. — А теперь сядь и поговори со мной.

— Что ты хочешь от меня услышать, государь? Ты дал мне два приказа. Чтобы выполнить один, мне так или иначе пришлось бы нарушить другой. Когда ты сражаешься, командовать войсками остаюсь я. Ты ясно дал это понять. "Действуй по обстановке", так ты сказал. Что тебе нужно от меня, Филипп? До Пеллы путь неблизкий.

— Я не хотел бы лишиться твоей дружбы, — сказал Филипп, — но ты усложняешь мое положение. Я говорил в запале. Это удовлетворит твою спартанскую гордость?

Парменион вздохнул, напряженность на его лице сошла. — Ты никогда не потеряешь моей дружбы, Филипп. Но что-то встало между нами за эти последние два года. Чем я тебя так задел?

Царь почесал черную бороду. — Сколько побед одержано мной? — спросил он.

— Не понимаю. Все они твои.

Филипп кивнул. — Но в Спарте люди говорят всем, кто готов слушать, что именно спартанский перебежчик — тот человек, что ведет Македонию к славе. А в Афинах говорят "Где был бы Филипп, не будь с ним Пармениона?" Так где бы я был?

— Понимаю, — произнес Парменион, встретившись с Царем взглядами. — Но я ничего не могу поделать с этим, Филипп. Четыре года назад твой конь победил в Олимпийских Играх. Не ты оседлал его, но это всё равно был твой конь — и слава была твоя. А я — стратег, в этом мое призвание и вся моя жизнь. Ты царь — царь-завоеватель. Военный Царь. Воины бьются храбрее, потому что ты стоишь с ними рядом. Они тебя обожают. Кто скажет, сколько битв оказалось бы проиграно без тебя?

— Но единственная битва, в которой командовал я один, была проиграна, — заметил Филипп.

— И так бы оказалось даже если бы я был там, — заверил его Парменион. — Твои пеонийские лазутчики были слишком самоуверенны; они не обшарили горы, как следовало бы. Но ведь есть что-то еще, не так ли?

Царь снова посмотрел в окно на далекие триремы. Он долго молчал, но наконец заговорил.

— Мой сын привязан к тебе, — сказал он, понизив голос. — Няня говорит, что во сне, когда его мучают кошмары, он произносит твое имя. После этого всё проходит. Говорят, что ты можешь обнять его, не чувствуя боли. Это правда?

— Да, — прошептал спартанец.

— Ребенок одержим, Парменион. Либо это так, либо он сам — демон. Я не могу к нему прикоснуться — я пробовал; это как прижимать к коже раскаленные угли. Откуда у тебя эта способность безболезненно прикасаться к нему?

— Не знаю.

Царь хрипло рассмеялся, затем обернулся лицом к своему военачальнику. — Все мои битвы — ради него.