— Ребенок отдыхает, — убеждает экономку служанка. — Правда, ведь, доктор Маено?

— Что вы такое говорите… — Честный доктор колеблется. — Может, и правда…

— Мой отец сказал мне, — говорит Орито, — что доктор Урагами наблюдал за беременностью.

— Да, наблюдал, — бурчит Маено, — из комнаты, где принимает больных. После того, как ребенок перестал брыкаться, Урагами установил по геомантийским приметам, понятным лишь таким же, как он, гениям, что душа ребенка сопротивляется рождению. Посему рождение зависит лишь от материнской силы воли. — «Негодяй, — этого Маено не стал добавлять к сказанному, — который никогда не решится нанести урон своей репутации, принимая мертворожденного ребенка такого уважаемого человека». — Тогда мажордом Томине убедил магистрата вызвать меня. Увидев руку, я вспомнил о вашем докторе из Шотландии и позвал вас на помощь.

— Мой отец и я гордимся вашим доверием, — говорит Орито…

«…а я проклинаю Урагами, — добавляет он про себя, — за его стремление не потерять лицо, приведшее к смерти ребенка».

Внезапно лягушки перестают квакать, словно невидимая стена отсекает их, и тут же слышится доносящийся из Нагасаки шум: там празднуют благополучное прибытие голландского корабля.

— Если ребенок мертв, — говорит Маено на голландском, — мы должны его сейчас вытащить.

— Согласна.

Орито просит у экономки теплой воды и порезанную на лоскуты простыню, откупоривает банку с лейденской солью и сует под нос наложницы, чтобы хоть на несколько мгновений привести ее в чувство.

— Госпожа Кавасеми, мы собираемся принять вашего ребенка через несколько минут. Но до этого я могу прощупать вас изнутри?

Наложницу сотрясает очередная схватка, и она теряет способность отвечать.

Теплую воду приносят в двух медных тазах, как раз, когда стихают схватки.

— Мы должны признать, — доктор Маено предлагает Орито на голландском, — что ребенок мертв. Потом ампутировать ему руку, чтобы вытащить тело.

— Сначала я хочу пальпировать роженицу изнутри, чтобы узнать — находится тело в выпуклом или вогнутом положении.

— Если вам это удастся, не отрезая руки, — Маено имеет в виду — «без ампутации», — тогда делайте.

Орито обмазывает правую руку маслом из рапсового семени и поворачивается к служанке:

— Сложи один кусок простыни в толстую прокладку… да, так. Будь готова вставить ее между зубов хозяйки, иначе она откусит себе язык. Оставь место по краям рта, чтобы она могла дышать. Доктор Маено, начинаю обследование.

— Вы мои глаза и уши, госпожа Аибагава, — говорит доктор.

Орито проникает пальцами между плечом плода и разорванными малыми половыми губами матери, пока ее запястье не входит во влагалище Кавасеми. Наложница дрожит и стонет.

— Извините, — говорит Орито, — извините…

Ее пальцы проскальзывают между теплой слизистой оболочкой и кожей младенца, и мышцы все еще мокры от околоплодных вод, и перед мысленным взором акушерки возникает гравюра, прибывшая из той просвещенной и варварской части света, Европы…

Если поперечное положение выпуклое, вспоминает Орито, тогда позвоночник младенца выгнут назад так сильно, что голова находится между лодыжек, словно у китайского акробата, тогда она должна ампутировать руку плода, разделить тело на куски зубчатыми щипцами и вытащить их наружу — один ужасный кусок за другим.