— Эй, мистер, у меня же есть нос.

— Этого мало. Нужно еще сунуть его куда следует.

— Эй, мистер!

— Что, мистер?

— Вы же не собираетесь драться перед ЕГО домом?

— Тюльпан! Тюльпан! Тюльпана в президенты! Тюльпан везде!

На соседнюю улицу въехало такси и остановилось перед полицейским кордоном. Из машины вышла Лени с пачкой газет в руках. Она протянула шоферу доллар.

— Вы приехали посмотреть чудо? — спросил шофер. — Моя жена тоже где-то здесь. Есть люди, которые заплатили по сотне долларов за место у окна напротив или рядом. А лично я сказал жене: «По-хорошему, надо бы быть там, возле постели». А снаружи как вы сможете выяснить, было чудо или нет? Ну, если это будет на самом деле чем-то сенсационным в духе «Парамаунт», вы знаете: например, если он вылетит из окна на белоснежных крыльях, под восхитительную музыку, и глубокий голос призовет его в небо… тогда, возможно… Теперь предположим, что мы увидим просто голубя, вылетающего из окна. Это что, трюк или правда? Трудно сказать. Люди будут спорить об этом веками, так уже было, вы знаете. Кто-то может выпустить голубя, и все сразу закричат о чуде, и будут вам клясться, что это его душа так полетела. Заметьте: я не сказал, что это не была его душа; я не сказал ничего такого, я осторожен, я ничего не сказал. Но я прошу посмотреть…

— Я жду сдачу, — сказала Лени.

— Ладно, вот вам, — проворчал шофер.

Такси подалось назад. Несколько секунд Лени жевала жвачку, окидывая взглядом толпу, потом ринулась в нее. Она проскользнула меж двух полицейских, которые, поигрывая дубинками, внимательно следили за чердачным окном.

— Смотри хорошенько, Патрик. Раскрой глаза. Он ведь, мерзавец, в любой момент может отколоть что угодно.

— Я смотрю. Но я не верю.

— Такое уже случилось однажды, две тысячи лет назад.

— Это же было в другом тысячелетии.

— Дайте пройти, — сказала Лени. — Я здесь живу: я ЕГО невеста.

— Это ЕГО невеста, я ее узнал! — закричал кто-то из учеников. — ЕГО невеста, братья! Пропустите ЕГО невесту!

Лени вскарабкалась по лестнице, оккупированной юными G.I., находившимися в состоянии острого раскаяния и полного слияния с индийскими духовными ценностями, так что ей показалось, будто она пробирается через толпу Ганди, только-только вышедших из горячей турецкой бани. Одни пели псалмы, стояли на голове или сидели, скрестив ноги, как йоги, затянув черные пояса, соединив колечком большой и указательный пальцы рук, глубоко погруженные в медитацию. Другие лихорадочно жестикулировали, царапали себе лицо и бились на полу с пеной у рта в припадке истинного исступления и непротивления. На первом этаже новые жильцы — типичная американская семья с козой, прялкой, плакатом «Мы отрекаемся» и четырьмя малолетними детьми, лопающимися от усиленного питания, — фотографировалась для обложки специального многотиражного выпуска «Американы». Спальные мешки, розы а-ля Неру в стакане, клетка с обалдевшим от потрясений соловьем, вылупившим изумленный глаз, круглый, как у старых большевиков при Сталине, — все это, равно как и корзины с провизией, было принесено последователями, которые уже несколько дней обитали на лестнице и дружно участвовали в голодовке, не прекращая при этом поглощать пищу. В конце концов, речь ведь шла о мероприятии долгосрочном, и они должны были как-то поддерживать свои силы, чтобы их пост мог длиться бесконечно. И в этом они почти не отличались от самого Ганди, который, по замечанию одного историка того времени, «объявил голодовку и всю жизнь умирал с голоду, пока не умер, сраженный пулей».