- Не только устроил бы, но и устрою.
- Когда же?
- Как только приеду в Париж, вероятно недели через три.
- Посмотрим, впрочем, она не пожелает. Не могу выразить, как я вам благодарен.
- Помилуйте, какие пустяки.
- Не говорите так, это огромное одолжение: из него я вижу, что вы настоящий друг. О важной ли вещи я вас прошу или о неважной, приятной
или неприятной, действительно ли я дорожу ею или только хочу вас испытать, - это все равно: вы говорите, что исполните мою просьбу и тем
показываете проницательность вашего ума и благородство вашего сердца. Глупый друг начал бы спорить.
Он это как раз и делал; но, может быть, я хотел задеть его самолюбие; а может быть также, я был искренен, поскольку единственным пробным
камнем дружбы казалась мне польза, которую мог принести мне друг по отношению к единственно важной для меня вещи - моей любви. Затем я прибавил
- может быть, из двоедушия, а может быть, от подлинного прилива нежности, вызванного признательностью, корыстными расчетами и просто чертами
герцогини Германтской, которыми природа наделила ее племянника Робера:
- Однако пора возвращаться к нашим друзьям, а я успел изложить только одну свою просьбу, менее важную, другая имеет гораздо большее
значение для меня, но боюсь, вы мне откажете: вам не будет неприятно, если мы начнем говорить друг другу "ты"?
- Неприятно? Что вы, помилуйте! О радость! Слезы радости! Невиданное блаженство!
- Как я вам благодарен... тебе благодарен. Когда же вы начнете? Это для меня такое удовольствие, что вы можете ничего не говорить
герцогине Германтской, если угодно, мне достаточно вашего "ты".
- Будет сделано и то и другое.
- Ах, Робер! Послушайте, - обратился я снова к Сен-Лу во время обеда, - ужасно комичен этот разговор из каких-то обрывочных фраз, не
понимаю, почему это так выходит, - вы знаете даму, о которой я только что вам говорил?
- Да.
- Вы действительно знаете, кого я имею в виду?
- Помилуйте, вы меня принимаете за валлийского кретина, за остолопа.
- Вы бы не согласились дать мне ее карточку?
Я собирался попросить ее у Сен-Лу только на время. Но, заговорив о карточке, я почувствовал робость, я нашел мою просьбу нескромной и,
чтобы этого не обнаружить, формулировал ее более грубо, усилил ее, как если бы она была вполне естественной.
- Нет, мне надо будет сначала попросить ее разрешения, - отвечал он.
Сказав это, он покраснел. Я понял, что у него есть какая-то задняя мысль, что он приписывает заднюю мысль мне, что он готов служить моей
любви не безоговорочно, а придерживаясь некоторых моральных принципов, и я его возненавидел.
И все-таки я был тронут, видя, насколько иначе вел себя по отношению ко мне Сен-Лу, когда я был не наедине с ним, а в обществе его
друзей. Его преувеличенная любезность оставила бы меня равнодушным, если бы я считал ее напускной; но я чувствовал ее непроизвольность,
чувствовал, что она состоит из того, что он, вероятно, говорил обо мне в мое отсутствие и о чем молчал, когда я бывал с ним наедине. |