– Не понимаю, почему надо рядиться под нищих, – досадовал он. – И зачем надо называть народной культурой то, что не имеет ничего общего с культурой? Это все ужас советского реализма на чилийский манер – все эти шахтеры, разрисовывающие стены поднятыми вверх кулаками и портретами Че Гевары, и барды, распевающие свои проповеди под монотонную музыку. Даже тарабарщина арауканов и флейты кечуа  и те вошли в моду!

Однако среди его обычных друзей из правого крыла тоже велись широкие дискуссии, в которых клеймили и господ, и заблуждавшихся, и заговорщиков, цеплявшихся за прошлое, слепых и глухих к нуждам народа, готовых защищать свои привилегии, жертвуя демократией и страной, называя их предателями. Фелипе не находил себе места ни среди левых, ни среди правых – так он оказался изгоем и среди тех, и среди других. Его угнетало одиночество холостяка, а приступы боли участились.

Виктор, искренне приветствовавший улучшения в области общественного здравоохранения, начиная с ежедневно предоставляемого каждому ребенку стакана молока, чтобы компенсировать детям недоедание, и заканчивая строительством по всей стране больниц, очень скоро столкнулся с нехваткой антибиотиков, анестетиков, игл, шприцев, базовых медикаментов и персонала, чтобы ухаживать за больными, поскольку многие врачи уехали из Чили в надежде избежать пугающей советской тирании, о которой объявляла оппозиционная пропаганда, да к тому же медицинский колледж устроил забастовку, и большинство коллег Виктора принимали в ней участие. Он работал в две смены. Спал стоя, уставал до обморока, и его не покидало ощущение, что нечто похожее он уже переживал во время Гражданской войны в Испании. Одно за другим забастовку объявляли учебные заведения разного рода, частные корпорации и различные предприятия. Когда выходить на работу отказались водители грузовиков, протянувшаяся на многие километры с севера на юг страна осталась без транспорта; рыба гнила на севере, зелень и фрукты – на юге, а в Сантьяго между тем не хватало самого необходимого. Альенде открыто объяснял возникший в Чили дефицит вмешательством американцев, финансировавших транспортные компании, и заговором правых сил. Студенты университета также присоединились к беспорядкам, забаррикадировавшись в аудиториях. Когда они заблокировали вход на факультет мешками с песком, Росер стала заниматься со своими студентами в парке Форесталь, проводя уроки на свежем воздухе, а когда шел дождь, то и под зонтом, и, как всегда, она ставила оценки, сожалея лишь о том, что в парк нельзя притащить рояль. Люди привыкли к полицейским в форме, к плакатам и лозунгам протестующих, к их пламенным воззваниям, к тому, что пресса угрожает и предупреждает о грядущей катастрофе, к постоянным крикам и левых, и правых, к тому, что все против всех. Однако для национализации меднорудной промышленности требовался всеобщий консенсус.

– Самое время, – сказал Марсель Далмау бабушке. – Медь – это богатство Чили, то, на чем держится ее экономика.

– Если медь и так чилийская, не понимаю, зачем ее национализировать.

– Она всегда была в руках американских компаний. Правительство отобрало ее у них, и теперь за свои непомерные доходы и утечку капиталов из страны они должны возместить Чили убытки, исчисляемые тысячами миллионов долларов.

– Американцам это не понравится.