Распахнуть калитку — и скорей по аллее.

Крадешься к ее окну и явственно чувствуешь, как твое затхлое дыхание стелется по холодной траве. Когда туман рассеивается, можно разглядеть комнату: игрушки на узкой, мягкой кровати, до блеска натертый паркет вишневого дерева, а на нем пушистые коврики, будто спящие собачонки.

Вот и она. Устала, это видно по ее походке, но все равно садится и начинает расчесывать волосы.

Затаив дыхание, ты прижимаешься ухом к холодному стеклу и ловишь каждый звук; словно из морской пучины до тебя доносится ее тихое пение, почти что эхо, плывущее впереди напева.

Ты стучишься в окно.

Она даже не повернула головы — знай расчесывает волосы.

Тебе становится тревожно; стучишься опять.

На этот раз она опускает гребень, встает со стула и подходит к окну. Сперва ей ничего не видно: ты отступил в темноту. Тогда она вглядывается повнимательнее. Замечает неясные очертания там, куда не достает свет.

— Ким! — Сдерживаться больше невмоготу. — Ким! Это же я!

Ты подставляешь лицо свету. Она бледнеет. Нет, не закричала, но глаза расширились, а губы приоткрылись в испуге, будто в опасной близости ударила молния. Ее как отбросило.

— Ким! — зовешь ты. — Ким.

Она произносит твое имя, но ты не слышишь. Хочет убежать, но вместо этого поднимает раму и, всхлипнув, делает шаг назад, чтобы ты мог запрыгнуть на подоконник, ближе к свету.

Ты закрываешь за собой раму и, пошатываясь, стоишь на подоконнике, а она ушла в дальний угол и прячет лицо.

Надо бы что-нибудь сказать, но язык не слушается, и тут до тебя доносится ее плач.

В конце концов она собирается с духом.

— Полгода, — говорит она. — Шесть месяцев, как тебя нет. Когда ты ушел, я все время плакала. Никогда в жизни не лила столько слез. А теперь ты здесь, но этого не может быть.

— И все же я здесь!

— А зачем? Не понимаю, — говорит она. — Зачем ты пришел?

— Случайно. Кругом такая темень, я замечтался — сам не знаю, как это вышло. В моих мечтах была ты; пришлось вернуться к тебе. Ноги сами принесли.

— Тебе нельзя здесь оставаться.

— До рассвета можно. Я тебя люблю, как прежде.

— Не произноси таких слов. Нельзя. Мое место здесь, а твое — там, и мне сейчас страшно до одури. Прошло столько времени. То, что между нами было, над чем мы подшучивали, смеялись — это мне по-прежнему дорого, но…

— Мне от своих мыслей никуда не деться, Ким. Все думаю, думаю. Пойми меня, умоляю.

— Уж не жалости ли ты просишь?

— Жалости? — Ты отворачиваешься. — Нет, жалеть меня не надо. Ким, выслушай. Я могу приходить каждый вечер, мы будем болтать, как раньше. Если ты согласна выслушать, я все объясню, чтобы у тебя не было сомнений.

— Что толку? — говорит она. — Прошлого не вернешь.

— Ким, всего лишь один вечерний час. Или полчаса, в любое время, когда скажешь. Пять минут. Чтобы только тебя повидать. Больше ничего — это все, о чем я прошу.

Ты пытаешься взять ее за руку. Она отстраняется.

Зажмурившись, она произносит только одно слово:

— Боюсь.

— Чего?

— Меня всегда учили, что нужно опасаться.

— Как раз таких случаев?

— Да, наверное.

— Но мне только поговорить.

— Разговорами делу не поможешь.

Озноб мало-помалу стихает, она смелеет и успокаивается. Садится на краешек кровати, и с ее молодых губ слетает надтреснутый, старческий голос:

— Ну, если только… — Молчание.