После урока литературы (он был в этот день последним) я задержался, собирал в сумку книжки. Я — свои, а Маша свои — в черный блестящий портфельчик. Все у нее особенное, и прическа с золотистыми локонами, и костюмчик, и портфельчик. Я подошел к Маше и стал смотреть в ее голубые глаза — нагло так.

— Что тебе? — спросила Маша, застегивая портфель.

— Маша… — Я наглел с каждой минутой и назвал ее просто по имени (да между нами разница всего в несколько лет), — я тут недавно форму спортивную забыл, вернулся и.

Моя пауза оказалась слишком выразительной. Но Маша не покраснела, она ни в какой ситуации не краснеет — я это давно заметил, у нее лицо просто как бы остановилось. Она молча смотрела на меня, в голубых глазах стоял вопрос, который она ни за что не задаст.

— Дверь была заперта, — бодрым голосом продолжал я. — На следующий день я нашел свою форму на месте.

Она знала, что я лгу. Там дверь не запирается, замка нет (а то бы сейчас говорить было бы не о чем, разве о двойке).

— Чего ты хочешь? — нетвердым голосом произнесла она. Бедная Маша. Мне даже стало ее чуть-чуть жаль. Я молчал, и больше говорить не собирался.

— Сколько? — спросила она, отводя глаза.

— Чего? — не понял я.

— Денег. — Сухо сказала Маша.

Тут вместо нее покраснел я. Шлюха развратная, она мне деньги предлагает!

Я стоял и хлопал глазами. Надо было что-то сказать (оскорбить ее?), или уходить.

— Вы шутите, Мария Павловна, над несчастным учеником, а я вас так любил, — ровным голосом произнес я и, опустив голову, вышел из класса.

На следующем уроке (я сам вызвался отвечать, устно!) Маша поставила мне пятерку. Хотя рассказывал я не лучше, чем обычно. Маша ставила мне пятерки до конца учебного года. Но она никогда не смотрела мне в глаза, всегда мимо. Зато я смотрел на нее, и ее кофточки всегда казались мне прозрачными.

В девятый класс меня перевели в другую школу. Отец сказал: «Хватит балду пинать. Пора готовиться к чему-то серьезному». Я слабо вякнул про мою «любовь к литературе», но отец поморщился: «Настоящих писателей по пальцам можно пересчитать, и ты явно в это мизерное количество не попадешь. Дневники твои — это детство. Пора из детства вылезать!» Я поежился. Откуда он знает про дневники? Стопочку тетрадок я хранил в маленьком ящичке своего стола и, когда не забывал, запирал на ключ.

Отец определил меня в спецшколу. Английский, французский, международное право и еще всякая мура. Да, мне уготовано большое будущее. Наверно, отец прав. Быть пешкой в этом мире мне тоже не хочется. С английским у меня проблем нет, а остальное одолею. Умственными способностями, как говорится, не обделен. Левку я теперь видел редко: иногда встречал на улице, перебрасывались несколькими словами, и я бежал дальше — времени у меня теперь лишнего не бывает. Нине я звонил несколько раз, но она разговаривала со мной не слишком любезно, — она не одобряла мой переход в другую школу и я понимаю, почему: в другой школе есть другие девочки. Конечно, она прямо об этом не говорила, но ревность сквозила в некоторых, сказанных насмешливым тоном, вопросах. Один раз я выразил желание встретиться, мол, постараюсь выкроить для нее сколько-то времени, но она ответила холодно, что тоже очень занята. Я знал, я чувствовал, что ее холодный ответ не более чем игра, на самом деле она хочет меня видеть, но упрашивать? «Никогда не унижайся перед женщиной, — сказал однажды отец, и эти слова я хорошо запомнил, — она, даже самая умная, тебя не поймет, только все обратит в свою пользу.