— А-а-а… молодость… Девки, бабы… Не у одного тебя была. Не-ет. не о той молодости ты скучаешь. Ты о тюрьме, о лагере скучаешь.

— Как это? — опешил Наум.

— Вот так. Читал я откровения бывших лагерников. Ка-ак они тоскуют по тому времени. Проклинают, костерят и. тоскуют.

— Ну да! Завираешь ты.

— Не завираю. И я их понимаю. Сначала не понимал, а позже понял. Человек, особенно старый, всегда тоскует по прошлому, пусть даже порой оно ему кажется таким-рассяким, даже по лагерю, по друзьям лагерным, по той силе, физической и душевной, что была тогда, по той траве и по тому небу. Ну, ты понимаешь.

Наум тогда не согласился с Яшей, и крепко они поспорили, даже бутылочки им не хватило на этот спор. Но потом, раздумавшись, он понял, что Яша частично прав. То, что было плохого — и дрянь, и мерзость — всё покрылось радужной дымкой, и просвечивают теперь сквозь эту дымку только светлые искры счастливых минут, ножиданных удач, теплой дружбы и взаимовыручки в самые тяжкие передряги — и лагерные и не только. И это-то хорошее и светит оттуда и греет сердце, а фон, на котором всё происходило — он совершенно размылся и давно потерял свою остроту. Он еще не раз говорил с Яшей на эту тему, пока тот не сказал:

— Хватит, Наум, забудь! Живи сейчас! Посмотри, какое солнце! Все на него только и знают, что жалуются, а мне нравится! Отогреюсь за все прошлые годы!

Гриша бубнил и бубнил, шевеля тонкими красными губами, у всех стариков губы с возрастом бледнеют, а то и синеют, а у этого, поди ж ты, красные. Какое-то смутное воспоминание, даже не воспоминание, а неопределенное, но неприятное ощущение чего-то давнего и тяжкого, связанного с к р а с н ы м, кольнуло Наума, но тут же пропало.

— А чего мы сидим? — кивнул Гриша на шахматы. — Давай, сыграем.

— Умеешь? — скептически покосился Наум.

— Умею, умею, а кто не умеет, тот круглый дурак!

Они погрузились в партию. Гриша оказался отменным игроком, и Наум всё ему простил — и ночной храп, и красные губы, и нудные жалобы. Играть с Гришей было интересно и даже трудно: две партии Наум едва свел вничью, а третью с треском проиграл и совсем Гришу зауважал. Гриша явно загордился, выпятил массивный подбородок и победно сверкал бледносерыми и круглыми как у совы глазами, но Наум нисколько не расстроился. Сильный противник — это здорово. Яша тоже порой выигрывал, но брал не умением, а измором и хитростью — охал, стонал, что прозевал и теряет фигуру, и тем усыплял бдительность Наума, а сам раз-раз, и загонял его короля, намертво затыкал в угол и спешил объявить мат, хотя там еще мата и в помине не было, но Яша так веселился, что Наум терялся и сдавался, а потом корил Яшу за подлый обман. А этот серьезен, свою победу долго смакует и подробно разъясняет, как следовало бы Науму сыграть. Нудник — окрестил его Наум, но всё равно был доволен, что будет теперь с кем играть.

Так и вышло, что обзавелся Наум новым приятелем. Не таким веселым и говорливым как Яша, но все же было с кем пообщаться, тем более что вскоре, кроме их двоих, мужчин в хостеле не осталось. Один старичок умер — заснул и утром не проснулся (счастливая смерть! — сказали все), а другого увезли в больницу — долеживать до «конца», известно какого. Женщины, те между собой кучкуются, сядут рядком на скамейке, пошутишь с ними, расскажешь анекдот (Яша это куда лучше умел!), а Гриша стоит рядом и рассматривает всех по очереди, потом отойдет и скажет: «Богадельня!», а Науму отчего-то неприятно. Конечно, они старые, а кто здесь молодой? Наум идет за Гришей, глядя, как тот старается держаться прямо, а спина не держит, гнется вперед, лысина блестит на солнце, и длинные ноги в стоптанных ботинках шаркают по дорожке.