|
Конечно, они старые, а кто здесь молодой? Наум идет за Гришей, глядя, как тот старается держаться прямо, а спина не держит, гнется вперед, лысина блестит на солнце, и длинные ноги в стоптанных ботинках шаркают по дорожке. Но с лица Гриша получше: щеки хотя и обвисли, но гладкие; серые глазки ясны и всегда усмехаются чему-то, или над кем-то, и усмехаются губы, только, когда он играет, они крепко сжимаются в узкую красную полоску.
Где. когда. Наум что-то подобное, к р а с н о е видел, и видел близко. Нет, не вспомнить, тягомотится что-то в душе, царапнет вдруг, но быстро пропадает. Никогда с Гришей он не встречался, это точно. Израильское, или как Яша называл, «еврейское» лето навалилось сразу — хамсином, жарой, которой щедро плескалось с небес взбесившееся солнце. Спасения не было ни во дворике с мгновенно пожелтевшей травой, ни в комнатках со слабо жужжащими вентиляторами. Ко второй половине дня, ближе к вечеру обитатели хостеля выползали во двор и спешили занять места на затененных скамейках — тут хоть ветерок иногда дунет, всё полегче дышать. Гриша с Наумом сели у края стола, где падала тень от густого дерева. Пока Наум расставлял фигуры, Гриша стащил с себя футболку и вытирал вспотевшее лицо. Наум не последовал его примеру, он не любил сидеть перед людьми полуголым, чего хорошего можно показать в стариковские годы — дряблую кожу и редкую поросль на груди, да неровные круглые шрамы. Да и женщины ходят мимо, неудобно. Оба сосредоточились на партии, не глядя ни по сторонам, ни друг на друга. В какой-то момент Гриша надолго задумался, Наум же просчитал наперед несколько возможных ходов и рассеянно огляделся, посмотрел на Гришу. И уже не отрывал от него глаз — от одного места на предплечье: синий, хотя и поблекший за давностью лет, трехголовый дракон щерил разбросанные на три строны пасти, а над центральной пастью было изображено что-то вроде зубчатой короны. У Наума больно заныло под ложечкой, он потер это место рукой, но облегчение не пришло. Видение всплыло перед ним и заслонило Гришино лицо — теперешнее лицо. Вместо него возникло другое — молодое, с жестоким бешеным взглядом и сжатыми в красную полоску губами… Следователю по прозвищу «Гемоглобин» (за всегда красные губы и яркий румянец на щеках) стало жарко от своей нелегкой работы, и он скинул не только гимнастерку, но и белую майку (наверное, чтобы не запачкать), и дракон на голой руке щерился на Наума тремя головами, а рука со сжатым кулаком ритмически поднималась и резко опускалась, беспощадно и неотвратимо, пока Наум не перестал ощущать свое, превращенное в месиво, лицо и раскрошенные во рту зубы. Он потерял сознание, подручные «Гемоглобина» отлили водой и потащили в камеру, а наутро всё повторилось, и еще, и еше. Снова дракон терзал его, бил и прижигал горящие сигареты об израненную и потому так чувствительную кожу, и конца этому ужасу не было. Нет, конец все же пришел. Опять — в который раз — перед почти невидящими, заплывшими кровью глазами заколыхался лист бумаги и нетерпеливый, ненавистный голос заорал: «Подпиши, блядь! А то сей момент сдохнешь, убью! Подписывай! Свидание дам с женой, ну!» Он сунул Науму ручку… Наум из последних сил сжал ее трясущимися пальцами и подписал там, куда ткнул мучитель. Согласился, что он немецко-англо-и еще какой-то шпион и давно вынашивал мысль убить дорогого товариша Сталина. Потом был лагерь, из которого он вышел в 56-м году, отсидев, вернее отпахав на лесоповале восемь лет из присужденных десяти. Жену свою он больше никогда не увидел — погибла в другом лагере, загнанная туда как член семьи изменника родины. А детей у них еще не было — не успели. Потом, после лагеря он еще однажды женился, но семейного счастья, такого как было у него, пока он не стал «шпионом», он больше не нашел. Всё это он рассказывал Яше, а Грише — нет, не тянуло. — Ты кто? — хриплым голосом спросил Наум. |
