Сейчас я испытывала что-то похожее. Стыдилась человека, которого любила долго и глупо. Зрителей не было, но липкий тягучий стыд тошнотой подкатывался к горлу, как если бы я вышла на улицу с Корниловым, а он вдруг оказался в стельку пьяным, начал петь и принародно справлять нужду. И дело, разумеется, не в том, что он выглядел жалко: весь в синяках и ссадинах, с забинтованной рукой и головой. Просто он был жалким. Я никак не могла забыть: вот он, вжав голову в плечи, петляя, бежит к лесу… Даже в тот самый миг, когда я увидела его на чердачной лестнице: мрачным, усталым, испуганным – даже тогда он не был так жалок.

А как же: настоящие скауты никогда не бросают товарища в беде? Алла, это ты про него - или про себя? Какие еще, вашу мать, скауты?!

А еще… “Моя долгая боль, мой рябиновый сон, о тебе, улетая, грустят журавли. На границе миров и на стыке времен на мгновение крылья две птицы сплели…” Это писала я. Так было, и трудно притворяться, что не было.

Я зажмурилась так, что брызнули слезы.

- Аль, ты чего? – шепнул Герострат.

- Ничего! – все так же шепотом рявкнула я, злясь на себя и почти ненавидя его. – Я вернусь через полчаса. Твоя задача – лежать на попе ровно и изображать труп. Что бы ни случилось. Только пикнешь – и отправишься куда следует. А мы – за тобой.

- Кто это мы? – ревниво поинтересовался Корнилов, и мне захотелось ему что-нибудь сломать. Например, нос.

- Не твое дело! Старайся дышать через раз. По возможности незаметно. А еще лучше – вообще не дышать.

Последнюю фразу я, правда, сказала про себя, неуверенная, что она сможет прозвучать с достаточной степенью шутки. Впрочем, бабушка категорически не советовала желать кому-либо смерти. Даже в шутку. Но она вряд ли могла себе представить ситуацию, когда убить Герострата легче, чем забыть его. Хотя… разве это помогло бы?

- Все в порядке? – по-блатному лениво растягивая гласные, спросил старший из ментов. Казалось, сейчас цыкнет зубом и смачно сплюнет.

- Ой, не знаю, - озабоченно вздохнула я. – Что-то он мне не нравится. Бледный, потный, пульс частит. Зрачки какие-то нехорошие. И на головную боль жалуется. Как бы разрыва не было.

- Разрыва чего? – уточнил он.

- Ну как же! Гематому прорвет – и ага!

- Такое разве бывает? – вполне справедливо усомнился Геростратов тюремщик.

- А как же! У тебя чирей никогда не лопался? То есть фурункул? И кровь, и гной, и все тридцать три удовольствия. Вот и гематома так же, - я несла чушь, но с таким уверенным видом, что он попался.

- Так иди за врачом. Чего стоишь, языком чешешь?

Его младший собрат, который дремал, свесив голову на грудь, проснулся и заморгал, пытаясь сообразить, в чем дело.

- Слушай, парень, сбегай за каталкой, - озадачила я его. – Может, придется в реанимацию везти. Если не хуже.

Ординаторская, где окопались сластолюбивые медики, находилась за углом длинного, кишкообразного коридора. А прямо за ординаторской – выход на лестницу. Куда я и направилась. Потопталась там минут пятнадцать-двадцать, поднялась на один этаж и махнула Антону, который сидел у закрытой двери на площадке-курилке. В голубой хирургической пижамке он выглядел более чем забавно.

Вместе мы спустились обратно, подошли к палате. Даже не взглянув на ментов, Антон ворвался в палату.

- Это кто? – спросил пацан.

- Нейрохирург. Наш дежурный то ли дрыхнет, то ли ушел куда-то.