– Так ведь, государь, что ж мне, горемычной, было делать‑то?! Жену‑то свою вы из ейного замка выписали – гадюку узкую! У ней в спальне утешаться изволите, а моя‑то как же жизнь разнесчастная?! Да уж коли б она вас так любила, как я, змеища! А то ж в ней только то и есть, что благородная!

– Стой, – говорю, – погоди, девочка. При чем тут Розамунда?

– Как это «при чем»?! – всхлипывает. – Вы ж с ней, со стервой, танцы по балам танцуете, разговоры разговариваете – а меня, чай, думаете в деревню с младенчиком спровадить?! А кто у нас, сиротинок убогих, есть‑то, окромя вас?!

Бухнулась на колени, запуталась в робах, хватала меня за руки и порывалась их целовать. А дитя завопило из солидарности с маменькой, а может, из сочувствия. У меня голова пошла кругом.

– Хватит воплей, – говорю. – Я все равно ничего не понимаю. С чего ты решила, милая, что я собираюсь тебя выгнать? Что за бред?

– Мне, – бормочет, – сказала Эмма.

– Так, – говорю.

Тут и Эмма повалилась на колени.

– Я, – говорит, уже не хихикает, а трясется, – не хотела… я не знала… мне господин канцлер сказали… будто вы ему говорили… а я госпоже Марианне сказала по дружбе…

– А при чем тут, – говорю, – это пойло?

Эмма ответила гораздо членораздельнее, чем Марианна:

– Это, государь, ничего – любовный напиток. Уж я сама знахарку искала – самую что ни на есть надежную. Эта Брунгильда моей подруге тоже вот такой варила – и ничего. Все у них с муженьком славно. Вот я с ней и сговорилась, что она на празднике передаст госпоже Марианне из рук в руки. Порошок, что в вино всыпать надобно. А пить самой нельзя – ни боже мой!

– Да, – прорезалась Марианна, прижимая младенчика к могучей груди. – Ни боже мой. А то баба и мужика разлюбит, и деточек, а будет любить только себя.

– Точно, – говорит Эмма. – Так Брунгильда и сказывала.

Я отставил кубок на поставец и сдернул со стола скатерть. А потом вытащил из Марианниной корзинки для рукоделий вязальную спицу и кончиком спицы выцарапал на лакированном дереве древний знак проверки вина. И плеснул капельку глинтвейна в центр звездочки.

Шикарно сработало.

Вино полыхнуло ярче подожженного масла. Чадным зеленым огнем. А завоняло так, будто в комнате спалили дохлую мышь.

В моем любимом трактате «Искусство распознания ядов посредством каббалистических символов» говорилось: чем снадобье надежнее в смысле убойной силы, тем заметнее в синем пламени зеленоватый оттенок. Я же наблюдал чистый цвет весенней травки. Красотища!

Ужасно интересно стало, что это они набодяжили в так называемое приворотное зелье, что оно вспыхнуло круче самой изощренной отравы. Я даже подумал, что хорошо бы разжиться у автора рецептом.

А эти две дурищи смотрели на выгоревшее пятно на столе дикими глазами. Смешно: две бабы разного цвета. Марианна багровая, а Эмма зеленовато‑белая.

И Эмма сообразила первая.

– То есть… это… это…

– Точно, – говорю. – Это – яд.

И тут Марианна дернулась и чуть не схватила с Поставца этот несчастный кубок – очень ловко, я едва успел перехватить его первый. А бедная толстуха повалилась мне в ноги и завыла:

– Государь! Дайте мне выпить, дуре! Чтоб я, да собственной рукой! Да что ж это! Да как же!

Что самое удивительное – она же действительно хотела выхлебать эту отраву. Не изображала, нет – она просто не умела играть в светские истерики. Она была в самом настоящем горе – жалкая корова, глупая наседка…

Я рявкнул:

– Заткнись, Марианна! Из‑за тебя ребенок плачет.