На стене висела баскетбольная корзина — настоящая, а не та игрушечная, которую Майер пристраивал в их общем кабинете в день своего появления.

Он выхватывал у девочек мяч, стучал им по утоптанной твердой земле, потом бросал, целясь в кольцо. Руки у него стали более мускулистыми, чем запомнилось Лунд, но она не хотела задумываться об этом. Она сидела за рулем и наблюдала.

Майер дважды забросил мяч в сетку, трясясь от смеха. Потом позволил девочкам перехватить инициативу, подбадривал, уговаривал, хвалил их, пока наконец и им не удалось попасть в кольцо несколько раз.

Ее сердце чуть не разорвалось при виде того, как он наклонился вперед, спрятал свою лопоухую голову в руки и притворился, будто рыдает, дергая плечами. Слабый, жалкий вопль достиг ее ушей. Ей довелось увидеть, как он плачет по-настоящему, в больнице, когда она попыталась снова втянуть его в дело Бирк-Ларсен и добилась лишь того, что Майер взвыл, как зверь, и тот животный крик до сих пор преследовал ее. Лунд сама не понимала, как она могла быть такой слепой. Майер кричал тогда о том, что она не умеет ни с кем поддерживать отношений, ни с кем не умеет быть близка.

Марк, еще совсем юный Марк, а не этот почти взрослый, спокойный, умный юноша, который жил сейчас в семье отца, тоже так считал. «Мама, тебе интересны только трупы, а не я».

Это было не так. Так не могло быть. Просто…

Майер перестал играть. Он смотрел на улицу. В ее сторону. Он был хорошим копом, даже сам не знал, насколько хорошим. Она научила его смотреть и видеть.

На улице, в их тихом безлюдном районе, прямо напротив его дома, стоит машина. Конечно, он увидит. Увидит ее.

Она подумала о том, что говорил Брикс. О том, что важно и что не важно.

Никак не могла решить, что сказать Яну Майеру теперь, по прошествии двух лет. Что нужно было сказать ему еще тогда, в больнице. Сколько слов прокрутила она в голове бессонными ночами, лежа в своей одинокой кровати в Гедсере. «Прости, я подвела тебя. Я все бы отдала, лишь бы ты снова мог ходить, лишь бы снова стал тем хорошим, забавным, умным человеком, которым был». И еще один рефрен, который звучал чаще других: «Майер, если бы я могла, я бы поменялась с тобой местами…»

Она опять глянула в сторону дома. Все-таки догадался он или нет, кто в машине?

Дети заскучали без внимания отца. Одна из девочек забрала из его рук мяч, крикнула что-то, снова начала играть. И Ян Майер в одно мгновение снова вернулся туда, где ему хотелось быть, в свой собственный мир.

Лунд знала, что у нее хватило бы смелости пройти короткое расстояние от дороги до дома, она не сомневалась в этом. Смелость у нее была, не было права.

Счастливый детский визг… Хрипловатый веселый голос Майера… Она решила, что сейчас еще не время, и уехала.

Красно-белый датский флаг перед главным зданием воинской части в Рювангене был приспущен. Луиза Рабен положила две белые лилии рядом с букетами у подножия флагштока. Кому звонить, что делать — эти вопросы метались в ее мозгу.

В то утро она сделала над собой усилие. Уложила волосы в прическу, которую носила в первое время после свадьбы. Надела нарядное темно-синее пальто поверх белого халата медсестры. Нельзя опускать руки, нельзя забывать о себе, даже если некому любоваться ею.

Шагая через поле обратно к лазарету, она заметила, что с другой стороны дороги на нее смотрит Кристиан Согард. Безупречно сидящая форма, светлые волосы, аккуратно подстриженная борода — красивый мужчина. Если бы он оказался в Рювангене на несколько лет раньше, отец непременно подтолкнул бы ее в объятия Согарда, она не сомневалась в этом. И эта мысль не была ей противна. Слишком поздно о чем-то таком думать, конечно, но…

Он был высок, силен и настойчив, прирожденный офицер, выросший в богатой семье потомственных военачальников, не то что Йенс, выходец из рабочих пригородов Копенгагена.