Он фыркнул, что прозвучало почти одобрительно. И сказал:

— Ты ненормальный. Пьяный и ненормальный, сам не знаешь, что говоришь.

— Да, сэр, — ответил я. — И я не понял, что вы мне сказали. Я не слушал.

Я повернулся и ушел. Я шагал по главной улице и размышлял, не является ли это самым заурядным грехом, таким, который не чужд нам всем, — желание приписать другим те недостатки, которые мы обнаруживаем в себе? Желание довольно бессовестное.

Правда, нельзя сказать, что я производил такое уж хорошее впечатление, — ни своим внешним видом, ни поступками. Но и о нем этого тоже не скажешь. Он так же мало доверял самому себе, как и я. Как каждый из нас. Мы оба вынуждены носить маски. Правда, они из разного материала, но происхождение у них одно. Что у моей эксцентричности и пьянства, что у его грубости, неотесанности и преувеличенной жестокости.

Нам обоим приходилось маскироваться — и мне, и ему. Да и всем нам приходилось. Но несмотря на всю очевидность этого факта, он его не замечал. Поэтому он не пытался заглянуть под мою маску, как я заглянул под его, чтобы увидеть истинное лицо. Он не пытался заглянуть даже под свою собственную, хотя ему стоило это сделать.

Это было неправильно, и его ждало наказание, хотя кто из нас сумеет избежать наказания?

Но сейчас передо мной стояла другая задача — я все больше и больше нуждался в выпивке.

В конце улицы я заметил девушку, которая стояла у парапета и праздно смотрела в морскую даль. Я скосился в ее сторону, поставив ладонь над глазами. Через минуту она слегка повернула голову, и я узнал в ней певицу из оркестра. На ней был купальник, а платье висело рядом на перилах. Нетрудно было предположить, что у платья есть карман, а в кармане, наверное, тоже что-то есть.

Я завладел ее вниманием и согнулся в низком поклоне, упав на одно колено.

— Послушай, послушай меня, — сказал я, — как прекрасны твои ноги в этих туфлях. О, моя принцесса, твои...

Но тут я заметил, что ноги у нее босы, и не стал продолжать. Бросил взгляд на ее живот и начал по-другому:

— Твой пупок подобен...

— Отойди от меня, мерзкий тип! Уходи, я не подаю попрошайкам!

— А кому вы подаете? Неужели тем, у кого есть деньги?

Она повысила голос:

— Оставь меня в покое или я закричу!

— Очень хорошо, мадам, — сказал я, возобновляя прерванный путь, — воистину, это очень хорошо. Но остерегайтесь ночи. Как ни странно, однако, хо-хо-хо, остерегайтесь ночи.

Я неспроста предупредил ее. Потому что для таких, как она, ночь источник как опасности, так и наслаждения.

Впереди я заметил мистера Павлова, который вышел из дансинга и теперь вышагивал по улице, направляясь к своему дому. Я посмотрел, как он высоко держит голову, как горделиво распрямлены его плечи, и понял, что больше не обижаюсь на недоверие, которое он проявил ко мне во время нашего разговора.

Он повел себя так оттого, что на самом деле не намеревался совершать ни грабеж, ни подлог. Он не хотел этого. Возможно, он сам был противоположного мнения, вплоть до того, что мог действительно строить такие планы. Но он ни за что не стал бы осуществлять их на практике.

Он был человеком, настолько же не способным на бесчестный поступок, на малейшее отклонение от честности, как я был не способен на трезвость.

Он завернул на почту. Я перебежал на другую сторону улицы, прошел еще квартал и вдруг привалился к уличному фонарю, да так и застыл, обессиленный.

Люди, ухмыляясь, проходили мимо, они смеялись надо мной. Я закрыл глаза и воззвал к Владыке мира, перемежая свои жалобы угрозами.