|
Сейчас у меня под ногами заискрились, если можно так выразиться, «угольки ответственности». Ах, этот поднятый указательный палец нашего старого, нашего опасного генерала! И еще другое чувство начало жечь душу — чувство, которого я до сих пор не испытывал в своей работе следователя: во мне начало расти озлобление (сохрани меня бог!) против трех негодяев, которые подстроили мерзкий номер с профессором. Я начал испытывать злобу и против Кодова, и против Беровского, да и против Басмаджиевой тоже, хотя она и была на вид такой хрупкой и беспомощной. Я злился не потому, что эта шайка лишила жизни крупного ученого. В криминалистике известно, что страсть людей к собственности и славе затащили половину рода человеческого в царство Сатаны. Просто эта моя проклятая тропка, хитря и путая следы, мешала мне на двух основных направлениях. Во-первых, они компрометировали меня перед начальством, расшатывали веру начальства в инспектора, в его «детективные» способности. Во-вторых, компрометируя меня перед шефами, они превращали надежды, которые я таил в своей душе, в мыльные пузыри. А ведь я, как и любой человек, жил какими-то надеждами, я о них не раз упоминал. Тот, кто бьет себя в грудь, уверяет мир, что работает только за «идею», не откровенный человек. Идея идеей, но я стал следователем не так просто. Идейные побуждения нацелили меня на этот путь. Но это частности более высокой категории. В обычной жизни человек, включая и следователя милиции, инспектора, живет надеждами более практического характера. Ведь и у инспектора есть семья, о которой он должен заботиться, дети, которым он обеспечивает будущее, жена с прихотями, а сверх всего этого ведь и у него есть свое честолюбие.
А эти типы, которые сводили счеты с профессором, они скрывали, хитрили, делали все, что им приходило в голову, чтобы выскользнуть у меня из рук, и это, разумеется, озлобляло меня, потому что, ускользни они действительно из моих рук, от моих маленьких житейских надежд не останется и следа. То есть след останется, но такой, какой оставляют, например, птицы в воздухе, когда порхают с одного места на другое… Не дай-то бог, как говорится. Теоретически инспектору, разумеется, нельзя озлобляться против своего клиента. Он должен преследовать его вплоть до тюрьмы, но озлобляться — ему нельзя. Озлобление может помутить его разум, повести его по ложному следу. Я совершенно ничего не ел в обед, но мне и не хотелось есть. Позвонил по телефону Любенову, «нашему» человеку, лаборанту, который был вчера вечером в гостях у профессора, и попросил его прийти сегодня вечером без четверти пять в квартиру на улице Чехова.
Ко мне в кабинет ввели Красимира Кодова. Директор современного отеля выглядел теперь довольно жалко: в мятом костюме, без галстука, зарос бородой, а волосы он не считал нужным причесать. Глаза у него горели — но не злобно, а с какой-то вызывающей и, я бы сказал, высокомерной насмешливостью. Я учтиво поздоровался, пригласил его сесть на единственный в моем кабинете стул. Кодов повернул стул спинкой вперед и сел на него, как на коня. Облокотился руками на спинку и безмолвно уставился мне в лицо. На мое учтивое приветствие ответил молчанием. Я протянул ему сигареты. — Закурите! Он не соблаговолил даже взглянуть на них. Достал пачку «Лорда», выбрал, не торопясь, сигарету и щелкнул своей позолоченной зажигалкой. Может быть, зажигалка была и золотой, кто знает. Глубоко вдохнул, но затянулся неглубоко и выпустил дым над моей головой. Его глаза продолжали язвительно насмехаться надо мной. — Как себя чувствуете, гражданин Кодов, нет ли у вас жалоб? — спросил я совершенно непринужденно, несмотря на то что сердце у меня трепетало от возбуждения. — Так себе! — пожал плечами Кодов. — Необычно. Но после двенадцати, когда истечет срок моего задержания, я буду — вы это себе запишите! — я буду чувствовать себя по крайней мере в десять раз лучше вашей милости. |
