— А, черт! — потирала ушибленное место ниже поясницы. — Лева…

Клава перевернула его на спину. Глаза закрыты.

— Лева, ты случайно не умер? — пошутила она.

Молчание со стороны Галеева почудилось Клаве розыгрышем, но заставившим волноваться, она слегка толкнула его:

— Ладно тебе, ты хороший артист, хороший. Вставай, Лева, примем еще по чуть-чуть. — В ответ ни звука, ни движения. Клава вдруг улыбнулась, приблизила губы к его уху и прошептала тоном заговорщика: — Левка, клянусь, что проголосую на художественном совете за повышение твоей ставки! А?

И посмотрела на его реакцию, лукаво прищурившись. По ее мнению, он должен был вскочить и заплясать от радости, ну а потом обмыть обещание. Ставку Леве постоянно рубили из-за пристрастия к алкоголю, а точнее, из-за того, что срывал в нетрезвом состоянии спектакли. Она тоже робко поднимала ручку против повышения его зарплаты по указанию директрисы. Зачем было разыгрывать на художественном совете эти представления, она не понимала, но каждые осень и весну Галеев выдвигался на повышение зарплаты, а потом успешно задвигался обратно. Он же после «задвижения» запивал. Все повторялось два раза в год с неизменной цикличностью.

Клава выпятила нижнюю губу: реакция у Левы нулевая. Клава рассердилась, стукнула его по плечу:

— Кончай пугать! В нашем серпентарии и без твоих шуточек страшно аж жуть.

Галеев и на этот жест не отреагировал, и вообще, лежал безжизненным бревном. Клава перевела взгляд на грудь Левы — не дышит. Но может быть, он дышит незаметно? Она поднесла к его носу руку — никакого движения воздуха. Помимо воли, на нее напала дрожь, как после тяжелого похмелья. Клава затрясла Галеева за плечи, подвывая:

— О-о-ой… Левочка… ты правда умер? Ну скажи, умер, да? О-о-ой… не умирай… будь человеком, не умирай…

А сердце? Вдруг сердце бьется? Она приложила ухо к груди. В груди тихо, как в театре. Умер! — ударило ее так, будто пропустили через Овчаренко электрический ток высокого напряжения. Клава, мигом протрезвев, отползая от него на четвереньках, сначала шептала, затем шепот перешел в крик:

— Помогите! Кто-нибудь! Помогите! Милиция!.. На помощь! Аааа!!!

И понеслась Клава по лестнице вверх, перескакивая через ступеньки. Она бежала темными переходами, крича, словно встретилась с чудовищем. Споткнулась о ковровую дорожку, упала, но не переставала кричать, пока не достигла комнаты дежурного. Дежурный, перепуганный насмерть воплями, дверь не открыл, а предупредил:

— Я звоню в милицию. Все, набрал номер…

— Ой, звони! — завыла Клава, тарабаня по двери. — Звони, миленький, и открой! Мне страшно одной. Вызывай всех! Всех зови! Открой!

— Милиция? — раздалось за дверью. — Срочно выезжайте в театр, у нас опять ЧП. Грабитель забрался в здание театра! Дверь ломает, срочно приезжайте!

— Да пусти меня! — билась всем телом в дверь Клава. — Пусти, гад!

— Все, позвонил, — отозвался дежурный. — Чего орешь? Ты вообще кто?

— Овчаренко я, Клавдия Овчаренко… Пожалуйста, открой!

— Заслуженная артистка?

— Да! Да! Пусти меня, скотина! Я боюсь! Я тебя, гада…

Он приоткрыл дверь, чтобы убедиться в правдивости слов невесть откуда взявшейся женщины, называющей себя Овчаренко. Но Клава навалилась на дверь, приложив все силы, и вломилась в комнатку дежурных. Показывая в неопределенном направлении, проговорила хрипло:

— Галеев… там… Я его… а он никак… Никак он! Слышишь? Никак!

И грохнулась в обморок.