— Часто ли она принимала в доме своих друзей?

— Я был вынужден полностью запретить подобную практику. Шум, который они поднимали, совершенно не соответствовал духу этого дома и, кроме того, мог доставить беспокойство соседям. Естественно, ей было дозволено приглашать друзей на наши приемы. Но она не воспользовалась предоставленной возможностью. Я узнал, она желала, чтобы гостям подавали эти… «коктейли». — На его губах мелькнула тень презрительной улыбки, едва заметная под усами. — Я был вынужден напомнить ей, что винные погреба Мартелей не имеют себе равных во Франции, и что я не намерен наносить оскорбление старым друзьям. По-моему, это был единственный случай, когда мы обменялись несколькими фразами. Она тогда спросила меня, позволив себе повысить голос: «Неужели вы никогда не были молоды?» Молоды!

— Вернемся ко вчерашнему дню, мсье. Высказали, что видели дочь за ужином. Ведали она себя как обычно или в ее поведении были какие-то странности?

Мсье Мартель погладил пальцами свой длинный ус, глаза его сузились.

— Я задумывался над этим, мсье. Мне показалось, что она… она была чем-то обеспокоена.

— Она не хотела есть! — взвизгнула его жена столь неожиданно, что Бенколен вздрогнул и уставился на нее. Полковник говорил негромко, и мы несказанно удивились, что она услышала.

— Мадам читает по губам, — объяснил нам хозяин. — Нет необходимости кричать… Это правда, Клодин едва притронулась к пище.

— Не могли бы вы уточнить, была ли она взволнована или напугана, а может, ее беспокоило что-то иное.

— Не знаю. И то и другое, наверное.

— Она себя плохо чувствовала! — вскричала мадам. С угловатого лица, которое когда-то, наверное, было красивым, на нас умоляюще смотрели выцветшие глаза. — Ей было плохо. Предыдущей ночью она плакала. Рыдала.

Каждый раз, когда из тени под цветными окнами с бегущими по ним струйками дождя до меня доносился этот визгливый голос, мне неудержимо хотелось покрепче ухватиться за стул. Ее муж всеми силами старался сохранить самообладание — губы сжаты, и жесткие глаза полуприкрыты тяжелыми, чуть подрагивающими веками.

— Я услышала ее! Поднялась и пошла в ее комнату, также как в те времена, когда она крошкой плакала в кроватке. — Мадам Мартель судорожно вздохнула и продолжала: — И она не прогнала меня, напротив, была очень ласковой. Я спросила: «Что случилось? Могу ли я тебе помочь?» Она ответила: «Ты не можешь помочь мне, мама. Никто не может мне помочь». Клодин оставалась в таком состоянии весь следующий день и вечер, до того как ушла…

Видимо, опасаясь продолжения вспышки и потока слез, полковник повернулся и вперил в жену тяжелый взгляд. Его единственный огромный кулак был крепко сжат, пустой левый рукав слегка дрожал. Бенколен обратился к хозяйке, стараясь четче артикулировать:

— Мадам, она не сказала, что ее беспокоит?

— Нет-нет. Она отказалась поделиться со мной.

— Есть ли у вас на этот счет какие-нибудь мысли?

— Что? — Взгляд пустых глаз. — Волновало? Какие могут быть волнения у маленькой бедной девочки? Никаких.

Ее речь перешла во всхлипывания. Гулкий и решительный голос ее мужа заполнил возникшую было паузу:

— Еще немного информации, мсье, которую я получил из разговора с женой и Андре, нашим дворецким. Около девяти тридцати Клодин получила какое-то известие по телефону, вскоре после чего, кажется, и ушла. Она не сообщила матери, куда идет, но обещала возвратиться к одиннадцати.

— Кто звонил, мужчина или женщина?

— Не знаю.

— Не удалось ли, случайно, услышать хоть обрывки разговора?

— Жена, естественно, ничего не слышала.