Но нет ничего труднее, как признаться в ошибке, и те эксперты, которые на предварительном следствии давали свое заключение, уже не могут вовсе от него отступиться. Они пытаются доказать, что все осталось по-прежнему; пусть убийцы не знали анатомии, но это и неважно, можно делать тонкие операции без этого знания; пусть работа нисколько не тонка, пусть ни в один сосуд не попали как следует, но ведь кровь все-таки вытекла; пусть так выпускать кровь бестолково, бессмысленно, но она все-таки вытекала, и значит это могло быть целью убийц.

А наконец, хотя один {79} из первых ударов был нанесен в голову и пробил и череп и мозг, но ведь можно было от этого сознания и не потерять и т. д. Видите, г.г. присяжные заседатели, какими приемами они отстаивают свое первое заключение; как можно здесь спорить? Чем их убедить? Все было сделано несогласно с той целью, которую эксперты им приписали, все было непохоже на то, что они сначала думали видеть, но как можно их разубедить в том, во что им хочется верить?

Но вот пришли другие эксперты, свежие люди, у которых своего мнения заранее составлено не было, которые могли судить, как судите вы, без предубеждения. Они и раскрыли картину убийства, его смысл, обстоятельства дела. Убийство было зверское, они этого не отрицают; но цель всех ударов была одна - убить. Не выпустить кровь, а убить. Для выпускания крови должны были быть другие приемы. Но если было нанесено столько ударов, столько лишних ударов, то потому, что в руках у убийцы оказалось очень мало пригодное для убийства орудие, какая-то швайка; они били ею по убойным местам, по тем, которые всякий человек справедливо считает опасными: по голове, шее, груди, области сердца. Они кромсали бедного мальчика все больше и больше, потому что он не умирал. Пусть он потерял сознание почти с первого раза, от удара в голову, через шапку, пусть он тотчас же на что-то свалился на правый бок, он все же дышал, дергался от ударов; все же все время лилась из раны кровь; и убийцы добивали его тем же орудием, той же швайкой, тыкали во все места, сняли одежду, чтобы оружие попало удачнее, подняли рубашку, чтобы видеть, как на удар отзывается тело. Да, желали убить и только убить несомненно; но они были плохо вооружены для убийства, и потому так нехорошо, так зверски его учинили. {80} И сравните эту картину, нарисованную вам экспертизой, с тем рассказом, который со слов Сингаевского приводил вам Махалин, с тем объяснением, которое найдено было Красовским. Вот собрались у Чеберяковой обычные воры и удивляются, и негодуют: одно несчастье за другим, одна напасть сменяет другую: то берут одного, то забирают другого; это не спроста, кто-то их выдает. Кто же? Больше некому. Это дело рук Андрюши, он не даром грозился. И вдруг в это время к Чеберяковой приходит Андрюша.

О, у этих людей, когда они разъярены, когда они видят того, кого считают предателем, - расправа короткая. Я допускаю даже, что они его сразу не хотели убить, просто со злобы, первой попавшейся под руку вещью, каким-то гвоздем, или швайкой ударили по голове: не болтай! Но рука убийцы тяжелая, мальчик валится без чувств, кровь хлынула струей, что делать дальше? Поднимать, ухаживать, лечить, может быть выходится? Но ведь он еще хуже будет болтать, да и как объяснить эту рану? Дело начато, надо докончить. Зверь просыпается в человеке, да и можно ли вообще не озверев бить такого ребенка? Его схватывают, затыкают рот, чтобы он не кричал, и продолжают удары, куда попадают. Но обвинитель спрашивает, зачем был антракт во время убийства? Почему минут на 8-10, по словам Косоротова, прекратили удары, что они делали в это время? Неужели это вас удивляет? Изрезали мальчика, он лежал истекая кровью, почти без дыхания. Думают умер, или сейчас же умрет. Ожидают кончится или нет? Что они в это время делают, кто может ответить? Может быть, приходят в себя, может быть, упрекают друг друга, может быть, совещаются, что теперь делать, может быть.