Вздохнул Петр. Убежал бы, как есть, нагишом и босиком, а где выход – не знает. Темно в избе у незнакомца, одна лучина только и горит. Подошел к русской печи, потрогал рукой. Кирпичи горячие, но не обжигают. Мужчина в печь сунул кусок войлока.

– На нем сидеть будешь.

Нехотя Петр в печь забрался. Ух как тепло, жарко! Вскоре тело потом покрылось. Капли крупные, на войлочную кошму падать стали. Периодически положение тела менял, чтобы руки-ноги не затекли. Тесно в русской печи, пожалуй, взрослый не уместится. Прогрелся каждой косточкой, каждой мышцей, невмоготу уже. Взмолился Петр:

– Дядька, вылезу я, дышать нечем.

– Коли невмоготу – вылазь.

Выбрался подросток. После печи показалось – не так и жарко в избе. Мужчина дал ему полотенце льняное.

– Оботрись и рубаху надень.

– Не моя то рубаха.

– Твоя от снега намокла, я сушиться у печи с портами повесил. А ты на печь полезай, сегодня там спать будешь.

Забрался Петр на печь, сон сморил быстро. А во сне незнакомые женщина и мужчина называют Первушей, улыбаются, руки к нему тянут. Не видел он, как незнакомец длань свою над ним простер, слова шептал. А проснулся вскоре вовсе другим человеком: тело свое, а душа чужая. Память чужая и привычки тоже, но как свои уже принял.

– Дядька, а как тебя звать? – спросил он.

– Колядой кличут.

Как услышал Первуша имя незнакомца, испугался. Слышал от деревенских об отшельнике, что в лесу Ведьмином жил. Разное о нем сказывали – колдун-де, нечисть ему помогает, однако людей лечит. Кому вывих вправит, кому зубы болящие заговорит, кому грыжу вправит. Цену за пользование не назначал, брал, что давали. Репу, рыбу, муку, сало. А кто нищ был и дать ничего не мог, не возмущался, не просил. Однако побаивались его люди. Некоторые божились, что сами видели, как из печной трубы его избы черти вылазили, другие говаривали, что Коляда сам по вечерам в филина превращался, прохожих до смерти пугал.

Коляда испуг Первуши приметил:

– Наговорили люди всякое, а ты не верь. Ложись и спи спокойно. Утро вечера мудренее.

– Мне к тятьке с мамкой надо, а то…

Не договорил малец, так и уснул на полуслове. Коляда дерюжкой его прикрыл. К утру избенку выстудить может. Вздохнул, на мальчонку глядючи. Слышал и видел он, как басурмане деревню грабили. Не за полоняниками пришли, не доведешь их по зиме до стойбищ татарских, за легкой добычей явились, а уж сколько душ невинных загубили при том – не счесть. Утром-то видно будет – остался ли кто живой?

Коляда на лавке улегся, лучину задул, послушал, как ветер за крохотным оконцем завывает, бросая в него пригоршни снега. Плохо придется тому, кто сейчас в дороге, али как мальчонка – в лесу, да в неподходящей одежонке. Покрутился маленько на лавке, да и уснул.

Зимой светает поздно, встал, как и привык, – со вторыми петухами. Да не было у него петухов, как и прочей живности, время по ним просто измерялось.

Печь затопил, благо запас дров в холодных сенях был. Снега в котелок набрал, в печь поставил, пусть растопится, сыто можно сделать, а еще, отлив в чашку малую, похлебку из кореньев и толокна.

Через маленькое, в ладонь, окошко, затянутое бычьим пузырем, начал пробиваться скудный свет. Похлебка уже сварилась, булькала. Коляда взял в руки тряпку, вытащил глиняную чашку из печи. Завозился на теплой лежанке Первуша.

– Вставай, солнце встало красное. Погодка скверная будет, примета верная. Проголодался, поди.

Первуша слез с печи. Присмотрелся к Коляде. Чего в нем страшного? Зря люди пугали, добрый дядька. Его, Первушу, нашел под деревом. Обогрел, у себя пристроил. И в печи не изжарил, как он вначале боялся.