Но все, что он спрашивал, и то, что она отвечала, проходило как-то поверху, будто говорили не они, а кто-то за них. Оба они были сейчас в Кленах, в сороковом году, в просторном классе с окнами на Светлую. Он присел на парту к Володе, а у доски стоит Оля Кириллова — бледная, сероглазая, с двумя торчащими косичками — и говорит:

— Я не понимаю, как можно спрашивать: «Зачем он убил Болконского?» Если я верю книге, я верю ей, как жизни. Если не верю, я спрашиваю: «Зачем он это придумал?» А здесь я верю и ни о чем не спрашиваю. Так было.

Слова ее решительны и уверенны, а голос робкий. Ее ничего не стоит сбить вопросом, она испугается и умолкнет.

Сейчас за столиком дежурного в цветаевской гостинице, подперев щеки ладонями, сидит круглолицая женщина с веселыми глазами и с толстой косой вокруг головы. Как он узнал ее? Так мало сходства между ними — той девочкой и этой женщиной. Голос? Нет, сейчас он низкий, глубокий. И не срывается, как прежде. Он не успел подумать, он просто узнал ее.

— Скажи, — спросил он неожиданно для себя, — а ты не знаешь, где живет теперь Володя Сурмин?

— Они уехали из Кленов сразу после вас. И никому не сказались. Но Коля Ипполитов встречал его в Москве. Вы потеряли его?

— Потерял.

— А вы его сильно любили.

— Любил.

— Вы нас всех любили, но его сильнее. Я не в укор говорю. Он был такой, что его все любили.

— Почему ты говоришь «был»?

— Так ведь, когда очень долго кого-нибудь не видишь, поневоле начинаешь говорить «был». Вот и про вас я когда рассказываю, тоже говорю: «Был у нас учитель Сергей Дмитриевич». Это удивительно, как я помню все, что вы нам говорили. Ну, прямо все.

— Что же? Композицию пьес Чехова или инговые формы?

— Это, может, и подзабыла. А вот про другое все помню, каждое слово. Мы ехали раз в автобусе и, когда проезжали мимо больницы, одна девушка сказала: «А тут моя мама умерла». И чуть погодя засмеялась. Я прямо вздрогнула, когда услышала, как она смеется. Я говорю вам: «Зачем она смеется?» А вы сказали: «Чтоб не заплакать».

— Это я правильно сказал.

— Теперь-то я знаю, что правильно. А тогда я очень удивилась. Не поняла, но запомнила.

— В молодости мы все очень умные.

— Вы были моложе, чем я сейчас. Вам было…

— Двадцать пять…

— Подумать только… А в другой раз мы сидели в саду около Светлой, помните?

— Мы не один раз там сидели.

— А я помню про один раз. К нам подошел старик. Нищий. Вы ему подали, а Леля Матюшина сказала: «А чего он не работает?» И Коля Ипполитов сказал: «Мой папа нищим не подает…» И все нам тоже говорили: «Нельзя поощрять». А вы…

— Что же я сказал?

— Не помните? Правда, не помните?

— Не помню.

— А вы сказали: «Им хуже, чем нам». И все. И больше я на этот счет не задумывалась: им хуже, чем нам. И подаю.

— Вредные я внушал идеи.

— А теперь я их своим детям внушаю. Теперь уж ничего не поделаешь. Это стало мое… Да что же это такое, я все говорю, говорю.