— Десять конвертов.

— С какой вам картинкой? Поглядите, какие хорошенькие стали выпускать. А письмо вас долго ждало. Дождалось. Вот тут лежат, лежат одному человеку — и письма, и двадцать две открытки, и телеграммы три. И никто их не спрашивает. Не востребует…

Что в этих словах его касалось? Что его задело? Что всю дорогу до гостиницы не давало покоя? И мучило, как зубная боль…

* * *

Олин муж был высокий молодой человек спортивного вида: развернутые плечи, под рукавами летней шелковой рубахи угадывались крепкие мускулы, походка свободная, легкая. Низенький домик и маленькие комнатки с низкими потолками были ему не по росту, в них сразу становилось тесно, как только он входил. Между комнатами не было дверей, они отделялись друг от друга ситцевыми занавесками. Садик за домом был совсем молоденький — две тоненькие яблоньки, две груши и слива. Забор опоясывал кусты малины и крыжовника. Все было только что посажено.

На маленькой открытой террасе вокруг стола сидела Олина семья — свекор, свекровь, муж и двое детей — тихие близнецы шести лет.

— Иван Сергеевич, — представился старик, крепко пожимая руку Навашину. — Сердечно рад вас видеть.

— Мария Никитична, — сказала свекровь. — Милости прошу.

Близнецы горячо покраснели, подавая Навашину руку лопаточкой и назвали себя почти шепотом:

— Петя… Сережа…

— Зовите меня просто Николай, мы с Ольгой одногодки, следовательно, я вполне мог у вас учиться, — сказал Олин муж.

Стол был накрыт богато — крутые яйца, толсто нарезанное сало. Рыбные консервы — белая рыба в коричневом соусе — были вылиты в глубокую синюю миску. И самогонка, настоенная на клюкве. Иван Сергеевич разлил ее по стаканам.

— Ну, — сказал Николай, — за ваше счастливое возвращение. А где же ваша семья?

Навашин молчал.

— В Кленах? — спросил Николай.

— Нет.

— А где же?

Навашин молчал. Потом, взглянув на Олю, ответил:

— В Москве.

— Вы что же, не заезжая к жене, сюда поехали?

— Да.

Все молчали, вдруг ощутив неловкость.

— Вот это добросовестно, — сказал Николай, — сначала общественное, потом личное. Это добросовестно.

Навашин молчал. Он очень хотел ради Оли поддержать разговор, но никакие слова не шли на ум.

— Ваше дело в горкоме уже знают. Парфентьев перебежал вам дорогу, сам пошел советоваться. Там еще общей точки зрения не выработали, но дело, скажу я вам, осложняется.

Навашин должен был спросить, чем осложняется, но он молчал. И Оля спросила:

— Чем же оно осложняется? Дело ясное.

— Ясное-то ясное, да не очень. Если бы дочь этого Морозова вела бы себя как следует, дело другое. Но ее моральный облик оставляет желать лучшего. Она, не при детях будь сказано, завела у себя гарем какой-то. Вернее, притон. Ходят к ней… Ну, при детях не хотелось бы.

— Никуда не годно, никуда! — сказала Мария Никитична.

— Будет вам, — сказал старик. — У нее тоже жизнь покалеченная. Парфентьев не только дом заграбастал, он дочку эту подальше спихнул, чтоб глаза не мозолила. Она тоже свое отбыла — с сорок пятого по пятьдесят третий.