* * *

Они шли к гостинице. Темнело. Навстречу женщины гнали домой коров, а одна корова шла без хозяйки прямо по тротуару. То ли она знала дорогу, то ли такой уж самостоятельный был у нее характер, но она шла спокойно, изредка останавливалась пощипать траву, заглядывала в чужие окна и снова шла, будто прогуливалась.

— Почему вы молчали? — сказала Оля. — Я так на вас надеялась. Я так надеялась, что вы ему скажете, объясните, он бы вас послушал…

— Не послушал бы он меня.

— Он вам не понравился, я знаю. Но это на первый взгляд. Он очень хороший, очень добрый человек. Когда идут в горком с бедой, стараются попасть к нему, знают, что выслушает и постарается помочь. В самые трудные годы… Но вот сейчас он как-то насторожился. Он как-то не может справиться со всем, что произошло. Вот именно, настороже.

— Что же его насторожило?

— Он говорит, что нужна крепкая рука. Крепкая линия… Что нельзя распускать. Он преклонялся… И он не может понять. Ему кажется, что многое сейчас делается наперекор…

— И слава богу, что наперекор.

— Я тоже так считаю. Но как его убедить?

— Человек сам должен убеждаться. Смотреть и думать.

— Всегда можно помочь. Вы всегда говорили, что…

Он вдруг перестал ее слышать. Он очень устал. Кругом темно и пусто. И все равно. Он вдруг подумал, что помочь могут только счастливые. А те, кому все равно, — помочь не могут. Да, помогать могут только счастливые…

— Вы не слушаете? — спросила Оля.

— Прости. Я очень устал.

— А я так на вас надеялась… — печально сказала Оля.

…Она осталась в дежурке, а он поднялся к себе в номер. Соседей еще не было. И он зашагал по узкой комнате — от дверей к окну, от окна к дверям и снова к окну. Остановился и стал глядеть на улицу. Помогать могут только счастливые? Вранье. Он пришел в школу учителем после большой беды. Но темени и пустоты не было. Он был жив тогда. Несмотря на все, что с ним случилось. И после войны он тоже был жив, несмотря на все, что с ним случилось. А сейчас… Помогать могут только живые…

Он вдруг увидел, что через улицу к дверям гостиницы идет человек. Высокий. Кажется, седой. Блеснула лысина в отсвете фонаря, что над дверью. «Это он. Ко мне».

Внизу стукнула дверь. По ступеням зашаркали ноги. Дверь его комнаты была крайняя в ряду, у самой лестницы. Парфентьев потолкался в коридоре и, чуть переждав, постучался тихонько.

— Одни? — сказал он, входя. — Это хорошо.

Навашин протянул руку к выключателю.

— Зачем? — сказал Парфентьев, садясь. — Лучше посумерничаем.

Помолчали. Старик не шевелился и будто ждал чего-то.

— Ну что же вы надумали? — сказал он вдруг тихо и размеренно, почти по слогам.

— Вы о чем?

— Что спрашивать? Сами понимаете, об чем речь.

— Я тугодум. Не понимаю.

— Ладно, объясним. Поскольку вы пришли с таким известием, хочу спросить: какая ваша цена?

— Я не знаю, сколько мог стоить дом. Надо спросить у дочери Александра Михайловича.