— Выступающие товарищи собрались не поправить дело в данной бригаде, а разложить трудовую дисциплину и опозорить меня в присутствии постороннего товарища корреспондента. Об этом мы поговорим! В другой раз! И в другом месте! Вы сговорились, чтоб снять бригадира, а это не входило в повестку дня!

— А когда войдет?

— Никогда! И сейчас был не исполком, а концерт умалишенных, вот что я вам скажу!

И вдруг, будто по сигналу, хотя сигнала не было и никто не ответил на слова председателя, люди повалили к выходу. Навашин даже не понял, кто встал первым — просто все поднялись из-за сдвинутых парт и, толкаясь, стали пробираться к дверям. Вместо затылков Навашин увидел лица — и лица были не злые, не сердитые, а веселые.

— Надо же! В один голос ушли! — сказал кто-то.

А председатель заметался и, подняв обе руки, закричал:

— Товарищи! Товарищи! Стойте, погодите!

Никто даже не обернулся.

Навашина оттерли от двери в коридор, и он уже отсюда понял, что в голосе председателя звенят самые настоящие слезы:

— Вы же люди, я извиняюсь, товарищи, я не так выразился!

— Ага, — сказал кто-то беззлобно, — запахло бензином, так испугался!

— Не тебя испугался, а корреспондента. Плевал он на тебя!

— Не скажи! Он мужик — не дурак! Он видит, что оборот негодующий.

— А вы чей? — спросила женщина, которой неправильно записали удой.

Навашин не успел ответить. Из десятого класса «А» вышел Ипполитов.

— Товарищ корреспондент! — окликнул кто-то.

— Я, — отозвался Ипполитов и запнулся на полуслове: — Сергей Дмитриевич?..

* * *

Когда Оля напомнила: «И еще вы сказали так…», Навашин слушал с удивлением: будто не его слова. А вот что он сказал когда-то Коле Ипполитову, он помнил очень хорошо. Кончалась первая четверть. Надо было выставлять отметки. А в седьмом классе пропал классный журнал. Классным руководителем в этом классе был Навашин, и преподавал он первый год. Он сидел в пустой учительской и раздумывал, как быть. Он обшарил все шкафы в школе и дома, хотя домой журнала никогда не уносил. Как ни странно, ему не приходило в голову, что виноват кто-нибудь из детей. Он был уверен, что был только один виноватый: он сам. Взял — и забыл. Сунул куда-то и не помнит куда. «Ну давай, — говорил он себе, — проделаем путь от класса до учительской». В понедельник после уроков он шел в учительскую с журналом под мышкой. Он был в этом уверен хотя бы потому, что у дверей учительской его поджидала Таня Клячко.

— Сергей Дмитриевич, что мне поставила за четверть Анна Игнатьевна?

Я спросила, а она: «Что заслужила, то и поставила». Но мне же надо знать! Сергей Дмитриевич!

Навашин остановился, открыл журнал. По математике у Тани стояло за четверть «плохо».

— Но как же, — быстро, стараясь подавить слезы, говорила она. — Как же так, ведь это несправедливо, она меня вчера переспросила, и я отвечала прилично. Она сама сказала: «Кажется, ты стала что-то понимать». Она еще сказала: «Что-то забрезжило…» Это все слышали. Я занималась, так занималась… Мне Володя помогал, а вы знаете, как он объясняет.

Они еще посидели с Таней в учительской, поглядели, какие отметки были у Тани в четверти.