— Ты давно дома не был? — спросил он в упор.

— Давно.

— Надеешься работу найти? — И, не дождавшись ответа, сказал: — Найдешь, я тебя заверяю. Слушай, пойдем выпьем, а?

— А тут как раз и кассу откроют.

— Да нет. Не ранее как через час. Ладно, сиди, присмотри за сундучком. А я мигом.

Он слетал куда-то и принес половинку. Застелил сундучок газетой, поставил эмалированную кружку и две склянки, в каких продают горчицу. Сергей вынул хлеб и крутые яйца. У крючконосого дрожали руки, когда он разливал водку, — старику в чирьях он подвинул кружку, себе и Навашину налил в склянки. Старик улыбнулся смущенно, подумал и вынул из мешочка три соленых огурца.

Откуда-то вырос дежурный в форме, взглянул с укором, сказал заученно и устало:

— Пить запрещается.

— За твое здоровье, брат! — сказал крючконосый.

Дежурный махнул рукой и прошел мимо.

— А я, было, своих давно не видел, — шепотом рассказывал крючконосый, — сначала война, а потом… потом… всякое было… Оставил маленьких, а вернулся — старший выше меня. Он меня хоть помнил, ему десять было, когда я ушел. А младшие признавать не хотели: дядя и дядя. Долго я к ним прилаживался. Привыкал. Да только очень беспокойно жили. Стучат в дверь — за мной! А это соседка, соли занять. Иду по улице — милиционер — не иначе как по мою душу. А он на меня и не глядит, у него свои дела. Как заяц жил, вот честное слово, как загнанный. А теперь в Москву еду… командировочный, мать твою… Подумать только… И не боюсь ничего… Чудно, а? Давай еще налью. Как тебя звать? А тебя? Я Родион буду. Петрович. Я своей бабе говорю: «Послушай, — говорю…»

И тут с тихим стуком, будто нехотя, растворилось окошко. Длинную вереницу людей качнуло, как бы повело после сна, — и вдруг все смешалось. Кто-то отшвырнул в сторону длинношеего парня, который стоял у самой кассы. Старик в чирьях отпихнул Сергея плечом и с удалым стоном ринулся к окошку. Кто-то другой толкал Сергея в спину, словно только того и желал, чтобы скорей пропихнуть его к кассе. Не успев ничего понять, Навашин очутился лицом к лицу с кассиршей.

— Москва. Жесткий, плацкартное, — сказал он.

— Общий! — выплюнула кассирша. — Тридцать три сорок…

Он едва успел получить сдачу, его оттеснили, и чей-то голос молил:

— До Брянска, будь добренькая!

Закаркал репродуктор, и все — брянские, орловские, смоленские, а кто и на Москву — кинулись на платформу. К перрону уже подкатывал поезд.

— Давай, давай, жми, — прокричал на бегу Родион Петрович. Он ворвался в вагон первый. Растолкал спавшего на нижней полке человека:

— Давай, давай, продери глаза. Это тебе не плацкартный вагон. Ну, оклемался? Садись у окошка, а мы рядышком. Вот, очень прекрасно. А то занял лежачее место. Лежачее жесткое место — чуешь? Сергей Дмитрич, нет, ты слушай: лежачее жесткое место. Вникни! Вникнул? Лежачее! Жесткое! У каждого будет когда-никогда. Но помирать не хочу. Помереть поспею. Я так считаю, что сейчас помирать не время. Уж если я там не околел…

Напротив Родиона Петровича, чуть наискосок, у окна сидела женщина в розовом платье.