Ирина широко открыла глаза. Она подошла к Оле, присела на ее постель. Нет, серьезно — в печку? Значит, Оля поняла, что нужно рвать с такими людьми? Конечно, Сероцкий — ошибка в ее жизни, не ошибаются только святые, она не собирается упрекать Олю, тем более — она сама убеждала забыть его. Ее очень радует, что Оля берется за ум — пора! Но зачем в печку, пусть остается — все-таки память!

— Не нужно памяти, — ответила Оля. — Ничего не нужно, Ирина. Прошу вас — сожгите!

В этот вечер забежал на несколько минут Селифон — проститься с Олей, он уезжал в становье. Вместе с ним пришел Жальских, приехавший в Дудинку за новой партией товаров. Он, похоже, догадывался, что с Олей, — долго всматривался в нее хмурым взглядом, не удержался от упрека:

— Вот довела себя. А могло бы быть все по-другому.

Оля поняла, на что он намекает. В становье Жальских держался прилично, не напрашивался в гости. Но в словах он не всегда сдерживался, глаза его тоже были красноречивы. Он всем, чем мог, показывал, что только от Оли зависит, как сложатся их отношения, а сам он готов на все — будет хорошим мужем. И сейчас, когда Селифон ушел, он, понизив голос, чтобы не слыхала Ирина, повторил то же самое:

— Обидно мне, конечно… Это ты понять можешь. А если хочешь, так я и рад — наука тебе, сама теперь сумеешь разобраться, кто играет в любовь — недельку поживет и в другую командировку, а кто всей душой — навсегда… Вас, молодых, только горе учит, ты теперь ученая.

— Оставим это, Прокопий Григорьевич, — попросила Оля. Она улыбнулась жалкой улыбкой — и слова ее и улыбка говорили, что он угадал — и друг только поиграл в любовь, и болезнь ее такова — горе, которое учит. Обсуждать это не нужно, слишком все это тяжело.

Но Жальских показалось, что теперь у него появилась надежда. Он заговорил возбужденным шепотом:

— Может, ты в другом сомневаешься? Так не думай. Я теперь эти штуки полняком бросил. В тот раз ведь что вышло? Только из лагеря выскочил, хотелось быстро нажиться. А сейчас — зачем? Зарплата у меня с полярными — двойная, охотой еще столько же добавляю, бывает — и больше. Честным быть выгоднее, каждый рубль, что принесу тебе, своими руками заработан. Пойми, Оля, лежишь ты у меня на сердце!

Оля покачала головой, слезы текли по ее щекам, она их не вытирала.

— Не надо, Прокопий Григорьевич. Ни в чем я не сомневаюсь, но женой вашей не буду. И ничьей не буду женой, не судьба мне. Давайте никогда об этом не говорить, будем друзьями.

Он молчал, подавленный. Она спросила, чтоб нарушить тягостное молчание:

— Ну, как, много нового? Война кончилась — стало лучше?

— Да как сказать, смотря в чем, — ответил он угрюмо.

Оля продолжала спрашивать, он нехотя отвечал. С охотничьими припасами, конечно, лучше — пороху, пуль дают сколько угодно, ружья появились, лесу больше — можно строиться. Но насчет пищи пока не густо, да и одежонкой не радуют. Твердят со всех сторон — последствия войны, сразу всего не наладить. Конечно, национальные колхозы не поджимают, помогают, сколько могут. Но человек ведь никогда доволен не будет — хотелось бы всего, чего требует душа.

В комнату вошла Вера, Оля познакомила ее с Жальских.

— Хочет девочка к нам! — заметила она. — Только одно твердит — поеду в ваше становье.

— А чего, пусть едет! — сказал Жальских, думая о своем и не глядя на Веру. — И нам веселей, и ей неплохо — жить у нас можно. А что мужиков больше, чем женщин, так обратно ничего — мужики нынче битые, клыки пообрезанные, а девки — наоборот, зубастые.