Борис Житков. Удав
I Началось с того, что играл я в клубе. И все как-то выходило, что проигрывал. Все свое жалованье проигрывал. Отдам жене, а потом по трешке выпрашиваю. Жена служила в тресте. На машинке печатала. Я жене наврал, сказал, что шубу купил, а я ее в рассрочку взял, а деньги проиграл. И вот я раз прямо со службы шел в клуб. Играю - и везет, везет. "Вот, - думаю, - когда на меня это счастье наехало, не упускай, гни вовсю!" Только успеваю бумажки по карманам распихивать: так уж комком и сую. Вот когда королем домой вернусь! Жена мучается, дома до света на машинке печатает. Вот вздохнет, голубушка! Уж и не знаю, что ей сделаю. Сережке, сынишке, велосипед, дураку, куплю. Настоящий! Вот будет радоваться! Наташеньке, дочке, шапочку, - она все хотела, - вязаную, зелененькую... Да что шапочку! Да и придумать не знаю что: она диктует матери до хрипоты, бедная, чтоб машинку эту проклятую перекричать. "Ну, - думаю, - поставлю еще пятьдесят рублей - и баста". Хлоп! - побили мою карту. Вот черт. Я, чтоб вернуть, вывалил сотню - натаскал из карманов мятых червонцев. Опять бита! Мне бы бросить, не злиться, а я все жду, что снова мое счастье найдет меня. И пошло, и пошло. Я весь в поту и уж последние бумажки таскал из карманов, трешки какие-то. И тут холод меня прямо прошиб: что вот только что все они, милые мои, счастливые могли б быть, уж были, можно сказать, и вдруг... И вот уж нет ничего. Я царапал со злостью пустой карман, скреб ногтями. Тут я вспомнил, что у меня с собой есть пятьсот рублей. Казенные, правда. Завтра сдать надо. Я взял червонец. Уж коли повернется счастье - так ведь с рублишка начинали и с тысячами от стола уходили в полчаса каких-нибудь. И я все рвал и рвал с пачки по червонцу, и уж все равно стало. Я и считать перестал - который это идет. Поставил потом целиком сотню, чтобы уже сразу. И глаза закрыл, чтобы не видеть. Потом побежал к швейцару. - Голубчик! Дорогой! У вас шуба в залог пусть будет, дайте рубль. Последний раз, рублик. А он головой мотает и не глядит. - Шли бы спать, - говорит, - коли карта не идет. Я оделся, побежал домой, к жене как сумасшедший. Уж в прихожей слышал, как эта машинка стукает, прямо гвозди это в мое сердце вбивает. А Наташка хриплым голоском надрывается, диктует. Час, час всего назад разве таким бы псом побитым я к вам пришел? И не знали, бедные. Я вошел в столовую. Жена даже не оглянулась, только крикнула на Наташку, чтоб дальше, дальше! Сережка, дурак, через стол из пушки в солдат деревянных целит горохом. А я вошел в своей шубе, как был, и говорю - голос срывается, хриплый. - Надя, - говорю жене, - Надя! Я знаю, не говори! Умоляю - я в отчаянии. Спаси! Она сразу бросила печатать, глядит на меня, раскрыв глаза, дети уставились, ждут. - Надя, - говорю, - я знаю, денег нет, дай брошку бабушкину. В залог, в залог, выкупим. Я в отчаянии... Она вдруг вскочила, все лицо пошло красными пятнами. - А я, а я? А мы все? - И бьет, бьет руки, не жалея, кулачком об стул. - Мы не в отчаянии? Мы все должны сносить? У самой слезы на глазах. Я шапку прижал к груди, все у меня внутри рвется. - Надя, - говорю, - милая... А она вдруг как закричит: - Вон! Вон! - И показывает на дверь - отмахнула рукой во всю ширь. Дети вздрогнули. Я смотрю, у Сережки губы кривятся. А жена кричит: - Что вы на детей смотрите? Вы их губите! Вы им не нужны! Наклонилась к Наташке и кричит: - Говори, говори: нужен он вам? - И глядит на нее, жмет глазами. Я шагнул к дочке, к Наташеньке. А она опустила голову, не глядит, и дрожит у ней бумага в руке. - Говори сейчас же! - кричит жена. - Да или нет? Говори! Наташа чуть глаза на нее подняла и вдруг, смотрю, чуть-чуть головкой покачала, едва заметно: нет! - Наташа, - говорю я, - ты что же? А жена: - Вон! Вон! Довольно! И дети вас гонят! Вон! Я вышел, и щелкнул за мной французский замок. |
