В Британии выход новой книги вызвал значительно более эмоциональную реакцию, чем в Новом Свете. Оно и понятно. Второй том описывал их страдания, их сопротивление, их борьбу— их звездный час. «Величайший эпизод в английской истории», по словам главного редактора The Spectator Генри Уилсона Харриса (1883–1955).

Восторг и признание, как бы приятны ни были, составляли не единственное и даже не самое главное стремление автора. Он хотел предложить свое видение событий, доказывающее дальновидность его взглядов и мудрость принимаемых им решений. И он добился желаемого. Британцы признали и приняли его точку зрения. Они воздали ему должное за жесткие, на момент принятия — спорные, но, как показали дальнейшие события, правильные решения: прекратить отправку эскадрилий во Францию, сохранив их для Битвы за Британию; в критический момент ожидания высадки противника на берега Туманного Альбиона усилить танками за счет метрополии группировку войск в Северной Африке.

И это было только начало. Ручейки хвалебных упоминаний отдельных решений Черчилля быстро слились в бурную реку панегирика его общей деятельности на посту премьер-министра. «Был ли или нет 1940 год чьим-то звездным часом, определенно одно — это был звездный час Черчилля», — констатировал незадолго до своей кончины Эрик Артур Блэр, больше известный по псевдониму Джордж Оруэлл (1903–1950). Экс-премьера назвали «величайшим человеком». Даже в критических упоминаниях отныне он представал исполином. «Из всех наших премьер-министров Черчилль был самым безумным, самым эгоистичным, но в то же время и самым великим», — заявил лейборист Вудро Лайл Ватт (1918–1997) после прочтения второго тома.

Черчилль превратился не просто в успешного политика, быстро принимающего верные решения, — он стал олицетворением борца против тирании. Он говорил об этом еще в годы войны, но теперь, с публикацией мемуаров, его слова приобрели новый вес и заиграли новыми оттенками: «Мы не воюем с нациями как таковыми. Наш враг — тирания. В какие бы одежды она ни рядилась, к каким бы покровам она ни обращалась, к какому бы языку она ни прибегала, какой бы характер — внешний или внутренний — она ни носила, мы всегда должны быть начеку, всегда должны быть мобилизованы, всегда должны быть бдительны, всегда должны быть готовы схватить ее за горло».

Так начал создаваться миф о великом спасителе нации Уинстоне Спенсере Черчилле. И в создании этого мифа большую роль сыграл не столько 1940 год, мрачные события которого привели потомка герцога Мальборо к власти, сколько год 1949-й, когда весь мир, познакомившись с версией Черчилля, осознал, с насколько великим человеком им повезло разделить эпоху. В этом отношении британский автор наследовал великому Гёте, который одним из первых продемонстрировал единство творчества и жизни. До автора «Фауста» человечество придерживалось убеждения, что одно пожирает другое: либо творчество обкрадывает жизнь, либо, наоборот, насыщенная, разноликая, яркая жизнь не дает места и времени для развития творческого начала. Гёте доказал, что неординарная жизнь может и должна проходить эстетическую объективизацию в форме художественного произведения. В этом отношении жизнь становится творчеством, приобретая статус личностного проекта, реализуемого самим индивидуумом. Черчилль наследовал этой традиции. Начиная с первых произведений, посвященных колониальным войнам конца XIX века, он выстраивал свою жизнь как произведение искусства и с радостью и вдохновением рассказывал о ней публике.