|
В одержимости есть нечто исключительно индивидуальное, а это именно, прости господи, одержимость… если, конечно, здесь уместно данное определение. По-моему, допустимы несколько вариантов, но вам придется расследовать их все, чтобы убедить меня. На мой взгляд, некий сбрендивший от тоски одиночка совершил это в порыве извращенной страсти, любви или ненависти – столь сильной, что она разорвала все разумные, мыслимые границы, подавив даже инстинкт самосохранения. Ведь он не только ударил и убил этого человека, но потом, еще до того, как предал несчастного воле волн, сильно рисковал, наряжая его в женское платье и приковывая к лодке… – Криминалист повернулся и откровенно взглянул на Питта. – Я не способен придумать никакой разумной причины для подобных действий. А вы?
– Возможно, чтобы затруднить опознание его личности… – задумчиво произнес Томас. – Глупости! – раздраженно заявил судмедэксперт. – Для этого достаточно было снять с него одежду и завернуть в одеяло. И уж точно незачем было стараться вырядить его как леди Шалотт, или Офелию, или еще какую-то героиню. – Разве Офелия не сама утопилась? – уточнил Питт. – Ладно, тогда пусть будет одна леди Шалотт, – отрезал медик. – На нее ведь наложили таинственное проклятие. Это вас больше устраивает? – Меня устроило бы нечто больше связанное с нашей теперешней жизнью, – с кривой усмешкой заметил суперинтендант. – Полагаю, вы ведь не сможете сказать мне, не был ли покойный французом? Глаза врача изумленно распахнулись. – Естественно, не смогу! Неужели вам взбрело в голову, что у него на пятках стояло клеймо «Сделано во Франции»? Питт засунул руки в карманы. Он испытывал смущение за свой последний вопрос. – Нет, но, возможно, есть какие-то признаки дальних странствий, местных болезней, старых хирургических операций… в общем, не знаю, что там еще может обнаружиться на теле, – попытался он объяснить свое предположение. – Ничего полезного, – покачал головой врач. – Зубы в отличном состоянии, и лишь одна легкая царапина на пальце, совершенно нормальная для мертвеца, одетого в зеленое платье и закованного в цепи. Сожалею. Томас со спокойной сосредоточенностью посмотрел на судмедэксперта, поблагодарил его и удалился. Во второй половине дня ноги принесли Питта к французскому посольству. Правда, по дороге он заглянул в таверну и подкрепился сэндвичем с пинтой сидра. Томасу не хотелось вновь встречаться с Мейсоньером. Гастон мог лишь повторить то, что уже сказал на лестнице у Лошадиной переправы, однако полицейский сомневался, что покойный в лодке не был пропавшим Боннаром. Пока у него имелись лишь предположения, основанные на сильной встревоженности Мейсоньера. На его лице отразилось заметное облегчение, когда он получше разглядел труп, но что-то все еще продолжало тревожить дипломата. Неужели он сказал так только потому, что следы Боннара оказались настолько затеряны, что можно было спокойно не признать его? И разве мог Питт опять сунуться к нему с тем же вопросом? Он мог явиться, назвав Мейсоньера лжецом, однако, учитывая дипломатический ранг этого человека и, как он сам заметил, его положение гостя в Англии, это могло бы навлечь на Томаса неприятности, причем вполне справедливые. Для объяснения своей навязчивости полицейскому надо было подыскать другой предлог. Но какой? Мейсоньер отрицал, что имеет какое-то представление об этом покойнике. А больше его не о чем было спрашивать. Тем не менее Питт уже подошел ко входу в посольство. Он должен был либо постучать в дверь, либо пройти дальше по улице. И он постучал. Дверь открыл церемонный швейцар, облаченный в ливрею. – Что вам угодно, сэр? – Добрый день, – быстро произнес Томас и, достав визитку, вручил ее швейцару, не переставая при этом говорить. |
