* * *

Уинни

Когда Айрис повернула к нему голову, Уинни увидел, что теперь ее глаза не светятся зеленым. Он осознал, что ожидал увидеть идущий из них свет, и теперь мог облегченно вздохнуть, потому что Айрис по-прежнему оставалась Айрис. Это, конечно, радовало, но ужас не отпускал. И он мог жить, объятый ужасом, до конца своих дней, даже если бы дожил до сотни лет, даже после того, как причина для страха исчезла бы, точно так же, как счастливый лунатик смеется день и ночь напролет, пусть ничего смешного и нет.

Айрис смотрела на него, ему в глаза, чего никогда раньше не случалось. Ее губы продолжали шевелиться, хотя с них по-прежнему не слетало ни звука.

— Что? — спросил он. — Что такое?

К ней вернулся голос:

— Мощный напор, но я выдержу.

Краем глаза Уинни заметил, что кокон светится ярче. Когда повернулся, чтобы взглянуть, увидел, что мембрана стала прозрачнее, как линзы солнцезащитных очков «хамелеон» светлеют, если с залитой солнцем улицы заходишь в темный подъезд, как безжалостные тени в кошмарном сне прибавляют в четкости, когда ты отчаянно хочешь, чтобы они оставались едва видимыми, а фигура внутри кокона проступила более явственно.

Теперь пузырь с венами больше напоминал пластиковый мешок, чем сплетенный кокон. Его под завязку наполняла светящаяся зеленым жидкость, в которой плавал белокожий мертвый мужчина. Голый, со рвущимся изо рта криком, из которого давно уже ушел весь звук. В широко раскрытых глазах застыл вечный ужас. Он плавал в жидкости, как законсервированный образец в банке с формальдегидом, добыча, сохраненная для последующего исследования каким-то профессором из другого мира.

— Мощный напор, но я выдержу, — повторила Айрис.

Уинни понял, что девочка говорит не от себя, а за того, кто поместил мертвеца в этот мешок, за того, кто раньше пел из стен. Это что-то общалось с Айрис телепатически, как пыталось общаться с Уинни, когда у того возникло ощущение, будто в его мозгу вывелись маленькие паучки.

Когда пустые глаза мертвеца остановились на Уинни, он подумал, что это игра света или фортель напуганного воображения. Но мужчина не умер, его, скорее всего, только парализовало, он жил в этой светящейся зеленым жидкости, пусть и не дышал: ни один пузырек не срывался с его губ. Он жил, но нынешнее состояние сводило его с ума. Он смог лишь сместить взгляд с безумных видений, которые ему показывали, на перепуганного мальчика, стоявшего разинув рот, как деревенщина перед главным экспонатом ярмарочного шоу уродов.

Душевная боль, переполняющая эти глаза, душила Уинни. Он чувствовал, будто и его запечатали в банку с консервантом и поставили на зиму в темную кладовку, принадлежащую тому, кто ел маленьких детей. А когда ему все-таки удалось вдохнуть, он удивился, что в легкие пошел воздух, а не жидкость.

Глоток воздуха снял пелену с глаз. Он узнал мужчину. В пузырь попал их злобный сосед, который мог испепелить взглядом, и обычно смотрел на Уинни так, будто не видел разницы между детьми и паразитами. Политик, сенатор или кто-то такой, раньше он едва не попал в тюрьму, а теперь стал заключенным, душой, и разумом, и телом.

Глаза сенатора кричали: «Помоги мне!»  Они кричали: «Ради Бога, вытащи меня отсюда, пробей дыру в этом мешке, осуши его, верни меня к воздуху и жизни!»

Но ровный, тихий голос в голове Уинни предупредил его, что тот, кто посадил сенатора в этот мешок, сразу узнает о деянии Уинни, если он вызволит сенатора, и придет в ярость. Явится и из мести посадит в такие же мешки и его самого, и Айрис или посыплет их какой-то гадостью, которая вывернет их наизнанку, как случается с гусеницами, если посыпать их солью, подожжет их, чтобы посмотреть, как будут они корчиться в агонии. Уинни знал одного мальчишку, который проделывал такое с насекомыми, его звали Эрик, и Уинни находил много общего между Эриком и тварью, которая пела в стенах и бродила по этому «Пендлтону».