Уайетт нахмурился. Выходило, что Костон опять прав. В этом странном мире политики все было перевернуто с ног на голову, черное и белое смешались в какую‑то серую пелену, а люди из лучших побуждений совершали предосудительные поступки и настороженно относились к поступкам благим. Это был чуждый ему мир, и он страстно захотел поскорее покинуть его и вернуться к себе, в область формул и цифр, в которой его могло тревожить только то, как поведет себя очередной ураган.

Он решил извиниться перед Мэннингом, но тот продолжал что‑то увлеченно толковать Костону.

– ... будет лучше, если Сан‑Фернандес предоставит место свободному капиталу. Все дело в наличии здесь свободных денег. Тогда это будет славное место.

– А можно доверять Фавелю? – поинтересовался Костон.

– Думаю, что да. Он по натуре либерал, но не хлюпик и не захочет, чтобы им вертели так же, как, скажем, русские Кастро. Он и американцам будет сопротивляться. – Мэннинг улыбнулся. – За базу на мысе Саррат он заставит их заплатить кругленькую сумму. – Он внезапно посерьезнел. – Фавель, конечно, будет диктатором, другого выхода у него нет. Местный народ, искореженный Серрюрье, к самоуправлению не готов. Но я думаю, он будет совсем не плохим диктатором, особенно по сравнению с Серрюрье.

– Угу, – промычал Костон. – И его, конечно, будут костерить благие дураки, которые не понимают сути происходящего здесь.

– Это его не затронет, – сказал Мэннинг. – Ему плевать, что о нем говорят, хотя он может и отомстить.

Столик, за которым они сидели, вдруг затрясся, и с востока донесся глухой рокот. Мэннинг встрепенулся.

– Партия начинается. Рокамбо сделал первый ход, – сказал он.

III

Джули смотрела в щелку двери хижины, сделанной из кусков ржавого железа, не обращая внимания на вопли миссис Вормингтон, сидевшей на ящике позади нее. В карьере все еще было много грузовиков, хотя, судя по звукам, многие уже уехали. И вокруг все еще было много солдат. Некоторые стояли небольшими группами, разговаривали и курили, некоторые ходили туда‑сюда с озабоченными лицами.

Офицер, который втиснул их в хижину, к счастью, не оставил около нее часового, ограничившись осмотром наружной щеколды. Когда их схватили и повели к карьеру, миссис Вормингтон говорила без умолку, стараясь воздействовать на военных словами. Она заявляла повышенным тоном, что она американка, что с ней нельзя обращаться, как с преступницей, что она защищала свои честь и достоинство, и тому подобное. Но сколько она ни кричала, ее все равно никто не понимал, так как ни офицер, ни солдаты не знали ни слова по‑английски. Их довели до хижины, заперли в ней и, как надеялась Джули, забыли о них.

Не в силах больше выносить монотонный монолог миссис Вормингтон, Джули повернула голову:

– Господи, когда же вы замолчите? – сказала она усталым голосом. – Вы что хотите, чтобы они сюда пришли и заткнули вам рот пулей? Они это сделают, будьте уверены, когда им надоест, как и мне, слушать ваши вопли.

Миссис Вормингтон мгновенно захлопнула рот, но не надолго.

– Это невыносимо, – заявила она со страдающим лицом. – Госдепартамент узнает обо всем, когда я вернусь домой.

– Если вернетесь, – жестоко поправила ее Джули. – Вы застрелили человека, и это им не понравится, знаете ли.

– Но они же этого не знают, – возразила миссис Вормингтон.