— Это, пожалуй, самое точное определение и моих чувств к тебе, детка. Чаще всего я недоумеваю, удивляясь разнообразию твоих дарований. Мне пришлось прийти к простому решению — Анастасия Климова — феномен, природа которого еще не разгадана. Дело заключается в том, чтобы с наибольшей пользой использовать его в нашем деле. — Шарль взглянул на нее печально и строго. — Уже тридцать лет я изображаю из себя светского павлина, эротомана, хвастуна и бездельника, чтобы спасти от посторонних взглядов свое подлинное лицо — лицо узколобого фанатика, одержимого одной идеей… Я патриот, Эжени, как это ни смешно звучит. И ярый противник кровавых драк… Ситуация в Европе настолько взрывоопасна, что мне все трудней наигрывать беспечность… Знаю, ты далека от политических эмоций, девочка. И, вообще, твой феномен заключает в себе отсутствие определенных свойств — характера или души, не знаю.

— Ты имеешь в виду неспособность влюбляться?

— Это следствие общей проблемы. Я бы назвал ее хладнокровием. Тебя трудно задеть за живое. И даже не знаю, где прячется твой самый больной нерв, где это самое живое? Ты не тщеславна, не завистлива, не одержима женскими страстями, жадностью, ревностью. У тебя, кажется. нет особых привязанностей — ни к людям, ни к понятиям, ни к идеям.

Пожав плечами, Эжени задумалась. Она подняла лицо к утреннему солнцу и закрыла глаза.

— Не знаю… Мне нравится солнце, море, лунные ночи. Нравится петь, особенно, когда я одна. Нравится риск, когда появляется маленький страх, который все равно не побеждает уверенность в своей силе… В больнице я выпила воду из поильника Анастасии. Это, конечно, был вызов судьбе, или тем силам, что охраняют меня. Но я верила, просто верила, что не погибну.

— Я не заметил в тебе особой религиозности. Ведь ты православная, Анастасия?

— Конечно. Меня крестили по православному обряду вскоре после рождения. Только, если честно, это не имеет никакого значения. Можешь считать меня католичкой или буддисткой — как будет удобнее для твоей игры.

— Значит, с Господом у тебя связей нет, и бесполезно просить тебя клясться на кресте или его именем… У тебя, по существу, нет чувства родины, преданности какому-то делу, а посему — всяческие присяги и обязательства не имеют цены… Ты великолепна, Эжени, но у меня нет привязи, на которой я могу удержать тебя.

— Ах, Шарль, ты задаешь себе вопросы, насколько крепка моя преданность, и не можешь решиться доверить мне важное дело. Не знаю, как объяснить тебе мою целеустремленность. Я и сама не понимаю, почему последняя воля умирающей женщины стала смыслом моей жизни, а стремление помешать фанатикам заразить смертельными вирусами тысячи, миллионы людей, превратилось в страсть… Это заложено у меня внутри, как приказ, которого нельзя ослушаться… Понимаешь, Шарль, ведь история смерти Барковской и предательства Альберта — мерзкая история, и уж очень похожа на ту, что погубила жизнь моей матери… Не могу сказать, что умирающая Анастасия внушила мне особую жалость и желание отомстить за нее, не могу даже солгать, что была привязана к собственной матери и ненавидела человека, зачавшего меня… Нет… Но что-то внутри меня подает сигнал: это твое дело, твоя миссия, твоя цель. Я словно проснулась и ощутила в себе все это в тот момент, как Анастасия Барковская покинула этот свет.

— Часть ее ненависти, обиды, любви переселились в тебя, Эжени. И что-то от растоптанной и униженной женщины, которая была твоей матерью… Во всяком случае, — будем считать так. — Шарль задумался. — Что толкает человека на жертву? По большому счету, не знаю. Не умею объяснить природу безраздельной преданности одному человеку, государству, идее… Знаю только, что тщеславие и корысть чаще руководят мужчинами.