…Растущим вместе девочкам часто шили одинаковые платья — Зося требовала, чтобы катающая ее креслице Настя «была похожа на сестричку». Но как-то Зося сказала: «Не смей больше голубое платье с бантом одевать. И вообще, — ничего, как у меня, носить не смей. Забываешь, что ты мне не ровня». В тот день ей исполнилось 13 лет, но на дне рождения в центре праздника оказалась четырнадцатилетняя Настасья, одетая так же, как хозяйка, но порхавшая и танцевавшая с гостями, словно стрекоза.

Собрав все дареные Зосей платья, Настя в тот же вечер кинула их у кровати калеки и хотела гордо уйти, но услышала тихие рыдания — девочка плакала, захлебываясь потоками слез.

— Прости меня, Настя, прости… Я ногам твоим завидую, твоей силе… Нынче ты мазурку в первой паре танцевала и с Борисом, и с Жоржем. А ведь должна была я… Эх, ну почему же хоть единственный раз в году мне не позволено сделать это?!

— Тебе дано многое другое. — Сурово возразила Настя. — И жизнь твоя, хоть и увечная, куда счастливее моей сложится… Подумаешь, на колесах ездить! Так зато с какими миллионами! Таким приданым и принца наследного прельстить можно.

— Злая ты, Настя. Нехорошая, — сказала Зося, глядя с опасливым удивлением на «сестричку». — И за что только меня так не любишь?

— А за то же, что ты меня. ты ногам моим завидуешь, а я — деньгам твоим. — Бросившись на колени у кровати, Настя схватила тонкие руки Зоси, покрывая их слезами и поцелуями. — Прости меня, Зосенька. Нехорошая я, знаю, недобрая. Но тебя пуще всех жалею… Нет, — прежде мать свою, а потом тебя… А еще, думаю, найдут для тебя особого доктора, и тогда мы вместе на бал поедем. Хочешь на бал в Петербург?

— С ногами?! Уфф… — Зося обняла подругу. — Только знаешь что, Настя? Платья-то у нас все равно пусть разные будут. Мне больше лазурное к лицу, а тебе… — Придирчиво оглядев ее, Зося почувствовала новый укол ревности — совсем не обязательна прачкиной дочери такая изящная стать и яркая, хоть глаза зажмуривай, красота. — Да тебе все равно, в чем на бал ехать, хоть в этом затрапезном, холстинковом. Косу свою распустишь, ресницами мохнатыми взмахнешь — и все кавалеры твои… Эх, Настька… Вообще-то тебе лучше в скромное одеваться.

Из-за своей хворобы Зося Лихвицкая проходила домашнее обучение. Гимназический курс она одолевала, лежа в постели или сидя за столом на своем катающемся креслице. Рядом всегда была Анастасия, жадно ловящая каждое слово домашних учителей. Преподаватели к Лихвицким ходили хорошие, и было известно, как недешево обходится для больной девочки такое образование. Настя же получала все то же самое совершенно бесплатно — за компанию. И уж никак нельзя было допустить, чтобы хоть крошка пропала даром.

С начала мая Софья Давыдовна с Зосей и целым штатом прислуги перебиралась на дачу на Люстдорфе, где у Лихвицких был большой дом, весь деревянный, резной, с теремком-мезонином и множеством веранд, выходящих в разные стороны. Самая большая из них, развернутая прямо к морю, увешивалась белыми кисейными занавесками, волнующимися от малейшего ветерка. Их поднимали или опускали, словно паруса, чтобы уберечь от солнечных лучей огромный текинский ковер, устилающий пол, столовую ореховую мебель с цветочной гобеленовой обивкой и массивным овальным столом в центре. Стол покрывала кремовая кружевная скатерть, а в центре, в высокой, как называла горничная Тася — «ведерной», вазе красовался какой-нибудь гигантский букет из собственного сада. Ступени веранды спускались к лужайке, на которой гости, часто бывавшие у Лихвицких, резвились, как могли — то устраивались танцы, то турнир в серсо, то импровизированный концерт или самые шумные жмурки.