Доброго тебе пути!

Был год девятнадцатый…

Янку разбудило лошадиное ржание. Он поднялся и подошел к окну. В глубине двора, возле каретной мастерской, стояла подвода, а ее хозяин распрягал лошадей.

Подвода как подвода. Ничего интересного. Зевая, Янка забрался в постель. Но сон к нему не вернулся. В этом были виноваты воробьи. Они так громко галдели за окном, что Янке волей-неволей пришлось подняться.

Он вновь поглядел на подводу и на этот раз заметил подсолнухи, написанные на ее бортах старательной кистью. Так обычно украшали свои подводы немцы-колонисты из Большой Аккаржи. «Наверное, привез хлеб и будет менять на вещи», — подумал Янка о хозяине подводы и нахмурился. В Янкином доме уже давно не было вещей. Мать все променяла на продукты: и скатерти, и постельное белье, и даже свой нательный золотой крестик. Остались лишь отцовские карманные часы с крышками из вороненой стали. За них можно взять фунта четыре хлеба… Но что скажет отец, красногвардеец, когда вернется с фронта домой?..

На лице мальчика выступила испарина. Он с завистью поглядел на немца-колониста. Тот, взобравшись на козлы, что-то жевал. У него были голубые глаза, большой горбатый нос и короткие, по-видимому, очень сильные руки.

Янка сошел вниз, во двор. Первой, кого он там увидел, оказалась Катя Рублева, комсомолка, высокая черноволосая девушка. Она служила вестовой в штабе береговой обороны и имела право носить оружие.

— Пойдем, Янка, чай пить, — позвала она.

Янка сразу согласился.

Он выпил кружку кипятка с одной-единственной таблеткой сахарина и спросил:

— Когда же это все кончится?

— Что, Янка?

— А бесхлебье.

— Кончится, ей-богу, кончится! — сказала Катя и, порывшись в шкафчике, подала Янке тонкий ломкий сухарь.

От сухаря Янка не отказался.

— Хочешь, я тебе что-нибудь почитаю? — спросила Катя.

— Нет. Я так посижу.

Янке нравилось сидеть на Катином диване и молчать.

Сама Катя садилась рядом с ним и читала книжку, склонив голову над страницами. Порой она отбрасывала в сторону свои черные волосы, и они падали на плечо Янки. Но сегодня у него в животе неприятно урчало, и он встал и направился к двери.

Во дворе он заглянул в одно из подвальных помещений и крикнул:

— Николашка!

В окне показались две худые рожицы. У сероглазого Николашки гостил черноглазый Айзик, похожий на цыганенка. Отцов у них не было. Они погибли на царской войне. Их жены, солдатские вдовы, торговали на рынке самодельными спичками. Но заработки были скверные.

— Выходи! — закричал Янка.

— Мы никуда. Мы фасоль варим. Рябую! — ответил Николашка.

— Фасоль? — Янка спустился к ним в подвал и с жадностью принялся вдыхать в себя запах рябой фасоли.

— Целый стакан! — похвастался Айзик. — Выменял у хромого Сеньки на почтовые марки.

— Правильно сделал! — одобрил Янка коммерческую сделку своего друга и присел к «румынке», на которой варилась фасоль в солдатском котелке.

Айзик вытащил ложкой одну из фасолин и с огорчением произнес:

— Еще твердая… Дров, пожалуй, не хватит…

— Не плачь, сейчас будут! — сказал Янка.

Он стрелой вылетел во двор. Из своего сарая, который находился здесь же, во дворе, он выволок старую кадку и заодно с ней тесак, каким когда-то вооружалась таможенная стража, и принялся рубить им железные обручи на кадке.

Немец, отдыхающий на козлах, заинтересованно глядел на Янкин тесак и осуждающе цокал губами.