Кадка распалась.

— Янка, чего ты там копаешься, фасоль стынет! — донеслось из Николашкиного подвала.

Схватив несколько клепок от кадки, Янка помчался к своим друзьям. Когда же он возвратился за остальным топливом, возле рассыпанной на земле клепки стоял немец и одобрительно проводил пальцем по лезвию тесака.

— Отдашь — хлеб получишь, — сказал он, хитро улыбаясь.

— Хлеб? — не веря своим ушам, переспросил Янка.

— Один раз полфунта, — уточнил немец.

Этим же тесаком он отрезал горбушку от огромной буханки и протянул Янке. Хлеб был белый, белей лебединых крыльев. Такого хлеба уже давно не видели в Янкином дворе. Янка дрожащими руками сунул его за пазуху напротив счастливо забившегося сердца.

— Жид? — спросил немец.

— Не, мы греки…

— Еще хуже, все греки кефалиди, за кефаль маму-папу зарежут…

Немец закурил и громко рассмеялся своей глупой шутке.

— Я за Советскую власть! — сказал Янка.

— Так тебе и надо, вот и шагай с голым задом, айн, цвай, драй!

В другое время Янка бы оборвал немца, но сейчас он думал только о хлебе.

Он заторопился, но немец, воровато оглянувшись по сторонам, тихо спросил:

— Патроны русские есть? Надо много… Триста… Пятьсот… Тысяча…

Янка сперва не поверил своим ушам. Значит, правда, что удача, как и беда, не приходит одна.

Патроны? Экая невидаль. Все пацаны города купаются в них, как в море. Только вчера он притащил из разрушенных артскладов целую кучу и спрятал во дворе, в развалинах бывшей каменоломни…

— Есть, есть патроны, — обрадованно сообщил Янка.

— Тащи, — сказал немец.

— Вам, наверное, на свинец нужны… Грузила лить. Еще дробь делают… Еще зажигалки из гильз мастерят…

— Да, да, дробь будем лить… Утка летит… — ухватился немец за эту мысль.

Янка принес чуть ли не четыреста патронов в цинковом ящике. Он получил за них кусок сала и фунта три хлеба.

Хлеб разделили на шесть частей, три оставили матерям, а сало бросили в котелок с фасолью. Но о полуфунтовой горбушке хлеба Янка ничего не сказал своим друзьям. Ладно, сегодня они обойдутся и без нее.

Лица мальчишек порозовели. Фасоль, сваренная с куском сала, была как мед. Но лучше сала и лучше фасоли по-прежнему был хлеб. Они захмелели от еды. Смеясь, весело горланя, они повалились на кровать Николашки и вмиг уснули.

Первым проснулся Янка. Не желая тревожить своих друзей, он тихо вышел во двор. Подвода с подсолнухами на бортах трогалась в путь. Теперь на ней лежали два полных, неизвестно откуда появившихся мешка, прикрытых рваной рогожей. Проезжая мимо Янки, немец помахал ему на прощание кнутовищем и нарочито по-бабьи закричал:

— Айн, цвай, драй!..

В ответ Янка плюнул вслед подводе, попал на заднее колесо и остался доволен своей меткостью.

Приближался полдень. В торжественной голубизне неба не было ни одного бегущего облака. Все было неподвижно и на земле.

Янка поглядел вверх, на окно Кати Рублевой. Лукавая улыбка появилась на лице мальчика. Сейчас он поднимется к ней и вытащит из-за пазухи горбушку белого хлеба. Глаза у Кати сделаются круглыми от удивления. «Янка, что случилось?» — спросит она, весело смеясь.

Катя была дома. Она стояла в матросской военной форме перед зеркалом и поправляла ремень, на котором висел наган в черной бородавчатой кобуре.

— Рано уходишь, тебе же вечером… — сказал Янка.

— Вызвали, — ответила Катя. — Переходим на казарменное положение.