— Ну, охотнички, где добыча? — спросил он с той интонацией, после которой следовало ожидать разноса.

— Позади идет! — весело откликнулся Гриша и загремел посудой.

— Ладецкий заблудился, — сказал я. — Искать надо. Он сам не придет…

— Та-ак… — протянул начальник и покусал губу. Лицо его побагровело, и небритая щетина проступила сильнее. — Где Худяков? Тоже заблудился?

— Домой пошел, — ответил я.

— Живо на профиль! — распорядился Пухов и пошел в избу, тяжело ступая и горбясь.

Я переоделся, схватил заряды и убежал на профиль. Мужики начали расспрашивать про охоту, я отвечал вяло, говорить ни с кем не хотелось. Я сделал всего два взрыва, и уже начало темнеть. День прошел вхолостую. Угнетало, что Пухов устроит разнос за сорванные работы: сезон вот-вот кончится, а план не выполнен. Весь остаток дня я не мог отделаться от этого странного, детского своего желания попросить у кого-то прощения, покаяться, но в чем — не знал, как и тогда, с Кешей. Возвращаясь в лагерь, мужики подшучивали надо мной, Ладецким и тем медведем, что по дурости прибегал в лагерь, и мне становилось все тошнее. В насмешках я слышал какой-то упрек. Может быть, этот упрек был мною самим и выдуман, но когда один из геофизиков заметил, что с медведем надо было разговаривать по-английски, я понял, что ребята не просто шутят, а смеются надо мной.

Едва пришли в лагерь, Пухов вызвал меня к себе. В его палатке сидел Гриша. Втайне от себя я ожидал увидеть здесь и Ладецкого. Но его не было, а на улице совсем стемнело. Это значило лишь одно — Ладецкому придется ночевать в тайге…

— Мельников, где Ладецкий? — спросил начальник.

— Остался в тайге, — сказал я. — Пошел не туда, в другую сторону. Худяков пытался его…

— Я уже это слышал! — прервал меня Пухов. — Объясни, Мельников, почему он остался? Почему вы с Зайцевым его не вернули?

— Нет, Петр Василич, тут другой вопрос… — начал Гриша, но Пухов глянул на него предупреждающе, и Гриша замолк.

— Я не думал, что он сам… Худяков пытался… — слова застревали, мысли путались.

Пухов некоторое время зло и безжалостно тер левый глаз, потом со вздохом и грустно сказал:

— Я уже не хозяин в партии… Делают, что хотят… Захотели — убежали черт знает куда! Кто вам разрешал? Кто разрешил Ладецкому трогать мой карабин? У него разрешения нет на него! Бардак, одним словом, а не партия! Распустились. Распоясались. Научились все скрывать от начальника, а я потом за ваши дела отвечай?! Так?.. Каждый себе живет, в своей каморочке…

— Петр Василич, по-моему, Худяков что-то… — перебил его Гриша, но Пухов отрубил:

— А по-моему — Ладецкого нет! И если утром он не придет, мне надо организовывать поиск! Мне! А не вам! И отвечать, если он погибнет, мне!.. Шкуру ему захотелось! Я вам покажу шкуру! Я с вас ваши шкуры поспускаю! За приказ без разрешения начальника партии не выходить из лагеря расписывались? Расписывались!

— Петр Василич, надо Худякова вызвать. В конце концов он там распоряжался, — вставил Гриша.

— С Худяковым будет разговор особый! Я еще разберусь и с вами и с ним, — отрезал Пухов.

Я не мог уснуть почти до утра. Все чудились усталые шаги Ладецкого, лай собак, но в лагере, когда я выходил на улицу, было тихо. Шумел ветер и дождь.