Я перебирала и компоновала глупо размалеванные коллажи из газетных вырезок, фаянсовые миски с неприличными надписями, кривые статуэтки из обрезков ржавых труб, раз за разом, снова и снова, но общее ощущение чего-то самодеятельного, давным-давно устаревшего и невыразимо скучного не исчезало. Для моего шефа самое важное в художнике — грубый эпатаж всех и вся, самый верный способ завлечь зрителя — напугать того по потери пульса, самая надежная раскрутка — громкий скандал в прессе. Поэтому и любимые авторы — бездарности, яростно клеймящие неважно что — обязательно с применением якобы оригинальной художественной техники. Например, хорошо поклеить на полотно дисконтные карты дорогих магазинов, составив из них неприличное ругательство, тем самым обличая алчность и коммерциализацию. Но на это, правда, у наших левшей никогда не будет дисконтных карт, даже поддельных. Еще Дармобрудеры глубоко почитают "православие-самодержавие-народность" — за незатейливость идеи, а потому их любимцы вечно ваяют нетленку с изображениями Бориса и Глеба, Пересвета и Осляби, плаксы Ярославны и традиционалистки Сердобовой. С эстетическими пристрастиями шефа трусиха Ноевна согласилась только по долгу службы, и ее поведение было несколько напряженным возле украшенных матюками супниц, но при появлении очередного кисло-сладкого "Крещения Руси" Эму просто расцвела. Ну, все, началось!

— Ах, как глубоко, как духовно… Какая многослойность идеи, какая цельность содержания, какая осмысленность гаммы и выразительность форм!

— По-моему, несколько слащаво, — сухо заметила я.

— Что вы, милочка! — бурно возмутилась голенастая энтузиастка, тряся "взрывчиком" на макушке, — Слащавость — только форма! Содержание намного важнее, оно доминирует и превалирует!

Кажется, меня ждет тяжелый месяц.

Сколь ни ужасны были эти четыре недели, но царь Соломон не зря носил, не снимая, колечко с нехитрой надписью: "И это пройдет" — и вот, срок моей каторги подходит к концу. Я мучилась тревожным ожиданием приезда партнеров, скандальной демонстрации всей этой дряни и язвительных итальянских улыбок. У меня даже не было уверенности, что они вообще захотят приехать, если хоть глазком заглянут в присланный им каталог выставки. Но случилось невероятное! Итальянцы позвонили и подтвердили прибытие! На следующей неделе Жрушко будет вести переговоры, а я — подавать чай-кофе, джин-тоник и делать вид, что ни слова не знаю по-иностранному. У Дармобрудера целых две мании: величия и преследования. Он надеется, что глупые итальяшки станут обговаривать на родном языке всякие чрезвычайно важные детали, не обращая внимания на девицу с подносом. А я в кои веки поработаю суперагентом. Надо будет стребовать с босса прибавку, если он вздумает поменять мне имя на Никита или Мата Хари.

Впарь я итальяшкам этих уродов — мне дадут небольшое вознаграждение, одобрительно похлопают по плечику… Что ж, премия чуть-чуть скрасит унылую московскую осень, пока мерзкая страусиха будет разгуливать по тратториям. Ох, чует мое сердце, она поедет фонды сопровождать, а я останусь дома, у разбитого корыта, с носом, красным от ежегодного насморка. Она весь месяц работала на этот результат: сладко вторила боссу, ходила за ним хвостом, с трепетом в голосе цитировала его изречения, словно библейские заповеди, причем в присутствии автора. Надо было видеть реакцию Дармобрудера: он краснел, как девица на смотринах, стыдливо отмахивался от панегириков, а будь у него коса до пояса, он бы ее теребил от смущения. Гнусная подпевала добилась своего: шеф не может без нее обходиться, подсел на Жрушко, как на наркотик, и теперь ежеминутно зовет Эму в кабинет — для получения очередной дозы.