— Ты видел?

— Да, это одни ковры.

— Но кто выдал тебе это место?

— Никто. Откуда эти ковры?

— Они прибыли на корабле из-за моря, их выгрузили в Макри, и оттуда носильщики доставили их в Гюмюрджину и дальше к нам.

— Кому они предназначены?

— Они будут отправлены в Софию, а оттуда еще дальше, не знаю даже куда.

— Отец задействован в этой контрабанде?

— Нет. Главный предводитель — силаджи в Измилане.

— Ах так! У него тоже есть кавехане?

— Да.

— Он живет на улочке, что ведет к деревне Чатак?

— Эфенди, ты что, знаешь его?

— Я слышал о нем. Тебе знакомо его имя?

— Его звать Дезелим.

— Он бывал у вас?

— И даже очень часто. Он может приехать не сегодня-завтра.

— За коврами?

— Да, ведь их надо везти дальше.

— С ним будут носильщики?

— Несколько. Остальные живут здесь поблизости.

— В Енибашлы?

— Здесь и в соседних деревнях.

— Кто их созовет?

— Отец.

— Сам, лично?

— Нет, он обычно посылает нашего подмастерья, который знает их всех.

— Это тот самый человек, который помогал матери слезать с осла?

— Да. На его лице все краски. Он одновременно очень хитер и мужествен. Тише, кто-то идет.

Снаружи послышалось сопение и кряхтенье. Бух! Бух! — застучали башмаки.

— Это отец. Не нужно, чтобы он знал о нашем разговоре. И в следующее мгновение она исчезла. Я остался один в комнате, если не считать кота, устроившегося в уголке. Мне такое положение было не по душе, но ничего сделать было уже нельзя. Шаги приближались, и он вошел.

Сначала я даже опешил. Он был толст в такой же степени, как высок, и вынужден был буквально втискиваться в дверной проем. Одет был по-болгарски: штаны, туника, короткая куртка — все из шерсти. В это время летом османы переодеваются в складчатые льняные одежды. Ноги обернуты опять же на болгарский манер, в некое подобие онуч. Старые болгары не признают иной обуви. Такая одежда увеличивала его габариты еще больше. Кроме того, он еще и брил голову. Только вверху, посередине, оставался клок волос, расчесанный надвое и заброшенный назад. Ни фески, ни какого-либо иного убора не было. В руке он держал смятую тряпку с несколькими ягодами тутовника.

Если бы меня спросили, какого цвета был у него костюм, я бы затруднился ответить. Поначалу, конечно, была одна краска, но на нее наложились другие, и первоначальной «грунтовки» уже не было видно. Он вытирал об одежду и пальцы, измазанные как в краске, так и в тесте.

А лицо! Его можно было назвать грандиозным. У него, видимо, были три привычки, которые никак не вязались с его профессией — он нюхал табак, любил тереть глаза и чесать за ушами — все соответствующие места цвели чернилами, сливовой, клубничной, шафрановой и вишневой красками.

Когда восточная женщина красит ресницы углем, это придает ей некий меланхоличный, загадочный вид. Пекарь, вероятно, полагал, что раскраска тоже придаст ему красоты. Поэтому он давно заказал воде дорогу к своей физиономии. Такое у нас в Европе вряд ли кто допустит. Наверняка бы вмешалась местная полиция, поскольку такой человек становится опасным для общества. Мне было весело наблюдать, с каким удивлением он рассматривал меня, спокойно сидящего возле дверей. Лоб у него наморщился, рот широко открылся, а уши, казалось, даже отошли назад.

— Черт подери!

Больше он ничего не произнес. Ему нужно было срочно нюхнуть табачку, наверное, от удивления, не

знаю.