|
В последний раз я видел ее всего четыре-пять месяцев назад, но и за такое время человек может сильно измениться, если это переломное время, если в это время человек заболевает, или страдает, или рвет с прежней жизнью. Я вдруг пожалел, что у нее не было никакого шрама, никакой оспинки или родинки! Если б они были, я мог бы сейчас отвезти ее к себе домой и там раздеть, замирая от страха, – а вдруг это действительно моя жена? А может быть, я просто не помню, есть ли у нее на теле эти приметы, которые помогли бы мне разрешить сомнения, – мы всё забываем и ни на что не обращаем особого внимания – зачем, если ничто не постоянно, если все изменяется и ничего не сохраняется, ничто не длится долго и не повторяется? Так что единственный выход – ждать, когда все кончится и ничего уже не будет. (Единственному это казалось иногда не самым плохим выходом, как он сам сказал.) Но тем не менее движение не прекращается ни на миг, одни события и поступки влекут за собой другие, и все медленно движется к той черте, за которой все тускнеет, стирается и блекнет, а то, что пока является только будущим, вспоминается как давно прошедшее. А может быть, это будущее так и не станет настоящим, так что мы вспоминаем то, чего не было? Исчезнет все, кроме имен, настоящих и выдуманных, – они высекаются в памяти навсегда, как на могильных плитах: Леон Суарес Алдай, Марта Тельес Ангуло. Наверное, уже появилась плита с именем Марты Тельес. Я уже знал бы, что Виктория – это Селия, если бы она ответила мне: «Селия», – когда я спросил, как ее зовут. И, может быть, тогда на ее вопрос я ответил бы ей: «Виктор». И тогда мы узнали бы друг друга и, может быть, даже обнялись. И мы поехали бы не на улицу Фортуни, где деревья со все еще пышными кронами слабо освещены желтым фонарем, а в свой старый дом (в наш бывший общий дом, который теперь стал только ее домом) или в мой новый дом, и в моей машине не происходило бы сейчас того, что происходит, и ей не было бы страшно.
– Да нет, я понимаю. Извини, – сказал я. – Ты этого мальчика хорошо знала? – Нет, видела здесь раза два или три. Перебросились парой слов. Он так смешно ходил – не привык еще к высоким каблукам или ноги были больные. Хрупкий был и рассеянный. Очень хорошенький. И застенчивый такой, воспитанный, всегда говорил «спасибо», если о чем-то спрашивал и ему отвечали. – Виктория на минуту задумалась, поглаживая указательным пальцем кончик брови – так же, как делала это Селия Руис Комендадор, когда посреди рассказа или в разгар ссоры вдруг замолкала, чтобы обдумать следующую фразу или подобрать точное слово. Совпадение это, однако, не показалось мне таким уж важным. – Он был из тех, которые обычно долго не живут. Их сразу видно, они кажутся лишними, словно они не нужны миру и он стремится поскорее от них избавиться. Только в таком случае им лучше бы вообще не родиться. Потому что они рождаются и живут, и это ужасно, когда тот, кого ты знаешь, вдруг умирает, даже если ты этого человека почти не знаешь. Невозможно поверить, что уже нет того, кто только недавно был. Я, по крайней мере, этого не понимаю. Он назвался Франни – наверное, его настоящее имя было Франсиско. Надо же, какая смерть! Сейчас я видел затылок Виктории – она повернулась к окну: смотрела на улицу, на тротуар, возле которого стояла наша машина, может быть, представляла себе размозженный череп того парнишки-трансвестита на этом месте или где-нибудь неподалеку. «Ужасная смерть, смешная смерть, – подумал я. – Неуважение мертвого к собственной смерти. Проклятие! Теперь я буду помнить и это имя, имя человека, лица которого я не видел, – „Франни"». Я молчал, облокотившись одной рукой на руль и потирая большим пальцем подбородок. Молчала и Виктория. Но молчание длилось недолго. Возможно, на нас смотрели издалека, из темной будки охранников немецкого посольства. |
