|
И добавил: «Но, может быть, нас меняют кривые пути, которыми мы идем к нашей цели, а мы наивно полагаем, что именно такая судьба была нам уготована, что мы и должны были стать тем, чем в конце концов стали, а прошлое было лишь прелюдией к этому. И чем дальше наше прошлое, тем лучше мы его понимаем, а полное понимание придет лишь в самом конце». Но верно и то, что по мере того, как идет время и мы стареем, мы скрываем все меньше и начинаем рассказывать о том, о чем раньше молчали. Это потому, что мы слишком устаем, потому, что слабеет наша память, ведь для того чтобы хранить тайны, память нужна отменная: приходится запоминать, кто что знает и кто чего не знает, что и от кого нужно скрывать, кто осведомлен о каждом нашем шаге, о каждой ошибке, о каждом просчете, а кто – нет. Иногда мы читаем, что кто-то признался в преступлении, совершенном сорок лет назад: те, чья репутация всегда слыла безупречной, вдруг отдают себя в руки правосудия или открывают свою страшную тайну, разрушая этим свою жизнь. Наивные люди, правдолюбцы и моралисты полагают, что на это толкает раскаяние, или желание искупить вину, или муки совести, а на самом деле причиной тому только усталость и стремление обрести цельность, нежелание лгать и дальше, нежелание молчать и помнить не только то, что действительно сделано, но и то, что придумано, – не только ту жизнь, которую они прожили на самом деле, но и жизнь, которую они выдумали, чтобы забыть то, что произошло в действительности. Иногда мы просто устаем прятаться, и эта усталость заставляет нас раскрыть тайну – тот, кто прятался, выходит на свет, преследователь становится преследуемым, и все это только для того, чтобы кончилась поскорее игра, чтобы рассеялись наконец-то чары.
Вот и я сначала следил за Луисой, а потом позволил ей увидеть меня. Я начал следить за ней после того, как мы ушли из ресторана, вернее, после того, как мы вместе проводили Тельеса до дома. Мы шли пешком – его дом был совсем рядом: Тсльес в середине, мы с Луисой по бокам. Он чуть покачивался, как бакен, на своих маленьких ступнях отставного танцора, но, к счастью, пошатывался гораздо меньше, чем в день похорон – тогда он терял равновесие не только потому, что бьи стар и грузен. Возле его дома все попрощались. Мы смотрели, как Тельес открывает дверцу старинного лифта, усаживается на скамеечку, чтобы немного отдохнуть за время недолгого вертикального путешествия, и медленно поднимается наверх в своем деревянном ящике, как возносящееся божество. Потом Луиса сказала мне: «Ну, до свидания», и я ответил: «До встречи» или что-то в этом роде – мы знали, что нам еще предстояло встретиться: до конца той недели я каждый день должен был приходить в этот дом, чтобы работать вместе с Тельесом. Луиса повернулась и зашагала по улице, а я направился в противоположную сторону, но, сделав несколько шагов, остановился, повернулся и, увидев, как она удаляется, – ее ноги были так похожи на ноги Марты (или походка у нее такая же, как у сестры?) – решил последить за ней некоторое время, пока мне не надоест или пока я не устану. Она прошла пару кварталов быстрым шагом, как человек, который хорошо знает, куда идет, и, только свернув на улицу Веласкес, сбавила шаг и начала задерживаться у витрин (всею на несколько секунд, словно прикидывала, стоит ли потом, когда будет больше времени, прийти сюда еще раз). Затем остановки стали более длительными, а потом она вошла в один из магазинов. Тогда я вспомнил, что ей было поручено купить от имени Тельеса подарок ко дню рождения Марии Фернандес Вера. Я, соблюдая крайнюю осторожность, тоже остановился у витрины этого магазина и даже рискнул заглянуть внутрь через стекло. Луиса стояла ко мне спиной и разговаривала с продавщицей. Потом вместе с продавщицей она направилась к кронштейну с юбками и долго перебирала и разглядывала их. Продавщица – одна из тех молодых особ, что не дают покупателю выбирать самому, – предлагала ей то одно, то другое, но Луиса только отрицательно мотала головой. |
