— Что может сделать для вас Афза? Вряд ли ей вызволить вас отсюда.

— Об этом не заботьтесь, Рибо; мы уйдем, когда захотим.

— Вы нашли напильник под нарами?

— Напильник нам ни к чему.

— А решетка? Вам один только выход — в окно; у дверей двое часовых.

— Вот мы и вылетим через решетку.

Сержант пожал плечами, выражая сомнение.

— Мадьяры колдуны — я это знаю, только это уж слишком, — сказал он наконец.

— Колдуном был несчастный Штейнер. Но я рассчитываю на вашу честность, что вы не выдадите наш секрет.

— Понимаю! Этот носорог перед смертью захотел сделать доброе дело… Счастье, что решетки не тронуты и что никто, кроме меня, не зайдет сюда. Неудачная мысль пришла вахмистру выбрать именно меня. Он ведь считает меня людоедом или, по крайней мере, сенегальской скотиной.

— Он сам скотина, — сказал тосканец. — Я знал это раньше и говорил графу.

Рибо улыбнулся.

— Не видывал я такого весельчака, как вы, — обратился он к тосканцу. — Смерть перед ним, а он все смеется.

— Ах, тысяча жареных скатов! Пока Харон еще не перевез меня через черную речку, я жив и, стало быть, еще имею надежду со временем опорожнить на холмах родной Тосканы несколько бутылок того вина, на которое Арно точит зубы издалека, а достать не может.

— Просто бес какой-то! Удивительный народ эти итальянцы! — решил сержант.

Затем, обращаясь к магнату, как будто чем-то озабоченному, он сказал:

— Завтра на заре пойду на охоту и пройду мимо дуара Хасси аль-Биака. Что сказать Звезде Атласа?

— Что я в карцере и военный трибунал меня расстреляет, — ответил магнат.

— Больше ничего?

— Афза знает, что делать. Она девушка умная, а отец ее человек решительный. Ступайте, Рибо, спасибо.

— Еще увидимся, прежде чем вы упорхнете, — сказал сержант. — Когда ночь окажется подходящей, я вас извещу. Я не губитель, и когда могу спасти от смерти несчастного, всегда сделаю это. Спите спокойно. Теперь вам нечего бояться, когда Штейнер на три четверти мертв.

— А как поживает нос вахмистра? — спросил тосканец.

— Не то чтобы очень хорошо, — отвечал сержант. — Похож на спелую индийскую смокву. Ну, господа, спокойной ночи. Завтра еще до зари буду в дуаре Хасси аль-Биака. А пока прилажу кое-как ваш замок. Прощайте, товарищи!

Он зажег фонарь, который принес с собой, приладил, насколько возможно было, замок и ушел.

В казарме водворилась полная тишина.

Больные, арестованные, солдаты и офицеры, измученные дневным зноем, спали как мертвые.

Только снаружи, перед навесами, служившими спальнями дисциплинарным, ходили часовые.

Рибо поднялся по крутой лестнице в лазарет и позвал вполголоса:

— Ришар!

Фельдшер, куривший у решетчатого окна, отозвался.

— Что Штейнер? — спросил Рибо.

— Умер.

— Бедняга! Ничего не говорил перед смертью?

— Три раза звал мать.

Рибо спустился с лестницы, грустно покачивая головой.

— Может быть, напрасно я написал его матери о постыдном ремесле ее сына, — проговорил он. — А может быть, лучше! Скольких несчастных избавил таким образом от мучений. Другого Штейнера не найдется, и наш блед уже не будет так ужасен.

Он вошел в свою каморку и, постояв перед висевшим на гвозде великолепным охотничьим ружьем со стволами, украшенными чернью, бросился, не раздеваясь, на постель.

Звезды едва начали бледнеть на небе, когда сержант, окликнув часового, чтобы тот не пустил в него пули, вышел из бледа и направился к югу по пустынной равнине, где только изредка мелькали чахлые деревца — кое-как прозябавшие пальмы да маленькие клочки земли, засеянные просом и ячменем.