Мавр нахмурился.

— Не от себя, — поспешил объяснить Рибо, заметивший это легкое облачко, появившееся на лице подозрительного араба. — Меня послал один человек из бледа, которого ты, а Афза и подавно, знаете лучше меня. Но об этом еще успеем поговорить, когда выпьем по чашке кофе, если ты только угостишь меня.

— Араб никогда не отказывает в гостеприимстве, — ответил мавр просто, но с жестом, полным величественного благородства.

— Покажи своего верблюжонка.

Хасси аль-Биак проложил ему дорогу через вьющиеся растения, составлявшие изгородь и взбегавшие по стволам огромных индийских смоковниц с большими колючими листьями, и Рибо очутился перед высокой песчаной кочкой, на которой, зарытый по живот, находился маленький махари, еще почти бесшерстный.

— Со временем будет знаменитый бегун, — сказал мавр, ставя перед верблюжонком большую плошку с молоком. — Я вчера осмотрел его ноги — просто великолепные. Через две-три недели будет скакать не хуже любой лошади.

— Зачем же ты закопал его в песок?

— Чтобы он окреп, — ответил мавр. — Если оставить его на свободе, тяжесть его тела испортит ему ножки. Пойдем, сержант; слуги уже, вероятно, приготовили кофе и хускуссу. Я вчера убил великолепного барана.

Вместо того чтобы пойти в шатер, Рибо остановил его, спросив без всякой подготовки:

— Ты не догадываешься, зачем я пришел так рано?

По лицу мавра скользнула тень, и в глазах отразилось беспокойство.

— Что ты хочешь сказать этим, сержант? — спросил он несколько изменившимся голосом.

— Афза еще спит?

— Она всегда встает поздно. Я не хочу, чтоб она утомлялась; да и слуг у меня довольно, чтоб вести хозяйство дуара. У меня средств хватит, на сколько захочу.

— Да, среди окрестных бедуинов говорят, что отец оставил тебе большое состояние и что ты мог бы не разводить верблюдов, а держать сотни баранов.

Мавр молча улыбнулся, показывая свои ослепительные крепкие зубы, и сказал:

— Араб любит пустыню.

Он посмотрел на солнце и пригласил:

— Пойдем пить кофе, пока Афза еще не велела открыть свой шатер.

— Ты не хочешь, чтоб я виделся с ней?

— Теперь ее уже нельзя видеть.

— Почему?

— Она замужем.

— Ты выдал ее за какого-нибудь каида?

Хасси аль-Биак взглянул на него, не отвечая. Рибо понял, в чем дело, и не настаивал.

— Пойдем пить кофе, — сказал он. — Уже не первый раз мне пить его у тебя; он всегда великолепный.

Хасси аль-Биак поднял с земли суковатую палку и направился к дуару в сопровождении сержанта. Они подошли к коричневому шатру, полы которого были подняты, давая свободный доступ воздуху.

Из шатра вышла молодая негритянка и взглядом спросила приказания хозяина.

— Подай кофе! — отрывисто сказал Хасси аль-Биак. — Гость спешит.

Негритянка разостлала в тени пальмы великолепный рабатский ковер, шитый шелками и золотом, поставила на него хрустальный сосуд с табаком и два наргиле, распространявшие сильный аромат роз, которым была насыщена вода этих больших кальянов.

— Хочешь курить, сержант? — спросил мавр, желавший, по-видимому, продемонстрировать полное спокойствие.

— Нет, я лучше выкурю свою сигаретку.

— Ну, в таком случае выпьем кофе.

Он хлопнул в ладоши, и негритянка тотчас же появилась, неся массивный серебряный поднос, кофейник того же металла и две чашки, не имевшие ничего общего с теми безобразными, разрозненными и потрескавшимися чашками, которыми обходятся жители Нижнего Алжира и пустыни.