|
- Мы начнем с того, что снесем все эти лачуги, а жить пока будем в палатках на пустырях. Он начал рассказывать мне о предпринятых работах. Земельные комитеты Мидленда принялись за работу очень быстро и успешно, и план перераспределения населения в общих чертах был уже намечен. Сам Парлод занимался в наскоро созданном инженерном училище. Пока вырабатывались схемы работ, почти все стали снова посещать школы, чтобы приобрести возможно больше технических знаний и навыков ввиду предполагаемых обширнейших переустройств. Он проводил меня до двери моего дома, и тут я встретил старого Петтигрю, спускавшегося по лестнице. Он был весь в пыли, и вид у него был усталый, но глаза смотрели веселее, чем обычно, и он довольно неловко нес непривычными руками корзину с рабочими инструментами. - Как ваш ревматизм, мистер Петтигрю? - спросил я. - Диета способна творить чудеса, - отвечал старик и посмотрел мне в глаза. - Эти дома, - сказал он, - очевидно, будут снесены, и наши понятия о собственности подвергнутся очень значительному пересмотру в свете разума; пока же я стараюсь хоть как-нибудь починить эту ужасную крышу. Подумать только, что я еще спорил и отлынивал! Он поднял руку умоляющим жестом; углы его большого рта опустились, и он горестно покачал головой. - Что было, то прошло, мистер Петтигрю. - Ваша бедная, бесценная матушка! Такая хорошая, честная женщина! Такая простая, добрая и всепрощающая! Подумать только! Мой дорогой юноша, - мужественно закончил он, - я краснею от стыда. - Весь мир краснел на заре первого дня после Перемены, мистер Петтигрю, да еще как краснел. Теперь все это забыто. Всем пришлось стыдиться того, что происходило до вторника. Я протянул ему руку в знак прощения, забывая, что я тоже был вором, и он пожал ее и пошел своей дорогой, все еще качая головой и повторяя, что ему стыдно, но как будто несколько утешенный. Отворилась дверь, и показалось радостное лицо моей бедной старой матушки. - Вилли, мой мальчик, это ты, ты! Я кинулся к ней по ступенькам, боясь, что она упадет. Как она прижалась ко мне в коридоре, дорогая моя матушка! Но прежде она все же затворила дверь. В этом сказалась старая привычка остерегаться моего своенравного характера. - Милый, милый мой, много же пришлось тебе испытать горя! - И она прильнула лицом к моему плечу, опасаясь рассердить меня слезами, которые не в силах была сдержать. Она всхлипнула и на мгновение притихла, крепко прижимая меня к сердцу своими старыми, натруженными руками... Потом поблагодарила меня за телеграмму, и я, обняв, повел ее в комнату. - Со мной все хорошо, мама, - сказал я, - мрачные дни миновали, прошли навсегда. Тут она осмелилась дать себе волю и расплакалась, и это были слезы облегчения. За пять тягостных лет она ни разу не показала мне, что еще может плакать... *** Бедная моя матушка! Ей не суждено было долго жить в этом обновленном мире. Я не знал, как мало дней ей осталось, и делал то немногое (для нее это, быть может, было не так мало), что мог, чтобы загладить мою грубость в дни ненависти и возмущения. Я старался быть всегда вместе с ней, так как замечал, что она без меня тоскует. |
