— Да я сейчасъ, сейчасъ… суетилась Глафира Семеновна, застегивая на себѣ корсетъ. — Послушайте, Афанасій Ивановичъ, какъ одѣться? Откуда мы будемъ смотрѣть на церемонію?

— Изъ окна придворнаго дома. Тамъ будетъ и вашъ консулъ, тамъ будетъ и вашъ посланникъ и много именитаго господа, которые пріѣхали къ намъ въ Константинополь! кричалъ Нюренбергъ изъ корридора. — Падишахъ будетъ отъ васъ въ тридцать шагахъ, мадамъ.

— Такъ тогда я черное шелковое платье одѣну.

— Парадъ, мадамъ, парадъ. Чѣмъ больше будетъ у васъ парадъ, тѣмъ лучше. Будетъ многаго иностранцевъ: англичане, американцы, датчане, итальянцы.

— А мнѣ какъ одѣться? спрашивалъ Николай Ивановичъ. — Если фракъ нужно, то я его съ собой не захватилъ.

— Надѣньте чернаго сюртукъ, надѣньте чернаго визитка и бѣлаго галстухъ. Только пожалуста скорѣй, иначе насъ къ мечети въ экипажѣ не пропустятъ и придется пѣшкомъ идти.

Супруги торопились, вырывали другъ у друга гребенку, чтобы причесаться, Николай Ивановичъ бранился и посылалъ всѣхъ чертей прачкѣ, туго накрахмалившей сорочку, отчего у него въ воротѣ запонка не застегивалась. У Глафиры Семеновны оторвалась пуговица у корсажа и она стала зашпиливать булавкой.

— Да не вертись ты передо мной, какъ бѣсъ передъ заутреней! раздраженно кричала она на мужа. — Чего ты зеркало-то мнѣ загораживаешь!

— Странное дѣло… Долженъ-же я галстухъ себѣ повязать.

А изъ корридора опять возгласъ Нюренберга:

— Пожалуйста, господа, поторопитесь! Опоздаемъ — прощай падишахъ!

Наконецъ супруги были одѣты. Глафира Семеновна взглянула на себя въ зеркало и проворчала:

— Не успѣла завить себѣ волосы на лбу и теперь какъ старая вѣдьма выгляжу.

— Ну, вотъ… И такъ сойдетъ. Султана прельщать вздумала, что-ли? Не прельстишь. У него и такъ женъ изъ всякихъ мастей много.

— Какъ это глупо! Дуракъ! огрызнулась на Николая Ивановича супруга и отворила въ корридоръ дверь.

Вошелъ Нюренбергъ и потрясалъ билетомъ.

— Вотъ нашъ пропускъ. Скорѣй, скорѣй! торопилъ онъ супруговъ и сталъ имъ подавать ихъ пальто.

— Цилиндръ надѣть для парада, что-ли? спрашивалъ Николай Ивановичъ.

— Будьте въ вашей барашковаго скуфейка. Солиднѣе, отвѣчалъ Нюренбергъ. — Сейчасъ будетъ видно, что русскаго человѣкъ ѣдетъ, а русскіе теперь здѣсь въ почетѣ. Такая полоса пришла.

Супруги въ сопровожденіи проводника вышли изъ номера, вручили ключъ въ корридорѣ опереточной горничной и стали спускаться внизъ на подъемной машинѣ.

— Нравится-ли вамъ, мосье и мадамъ, ваше помѣщеніе? освѣдомился Нюренбергъ. — Гостинница новая, съ иголочки и вся на англійскаго манеръ.

— А вотъ это-то я считаю и нехорошо. Очень ужъ чопорно, отвѣчалъ Николай Ивановичъ. — И послушайте, неужели они не знаютъ здѣсь, какъ пьютъ чай въ Россіи. Вѣдь пріѣзжаютъ-же сюда и русскіе люди, а не одни англичане.

— А что такого? Что такого? спросилъ Нюренбергъ.

— Да вотъ хоть-бы эти корридорные лакеи. Личности у нихъ — у одного, какъ-бы губернаторская, а у другого какъ-бы у актера на роли первыхъ любовниковъ, а не понимаютъ они, что чай по-русски нужно пить, если ужъ не изъ стакановъ, то изъ большихъ чайныхъ чашекъ, а не изъ кофейныхъ. Подаютъ въ двухъ маленькихъ чайничкахъ скипяченый чай и безъ кипятку. Даю свой большой чайникъ, требую, чтобы принесли кипятку — приносятъ чуть теплой воды и четверть чайника.